|
Ванюшин, задрожав, схватил руками жбан и впился в него зубами. Исаев видел, как по его громадной, толстой шее, грохоча и замирая, елозил кадык. – На, – запыхавшись, утирая с подбородка зеленоватые капли, сказал он прерывистым голосом, – оттягивает, как молитва. Исаев выпил рассолу. Он был холодный до того, что леденило зубы. – Сейчас мой квартирант подойдет, – суетливо радовался Минька, принимая жбан у Исаева, – пошлю его в лавку, он колбаски принесет, я извозчичьей поджарки затушу. Помнишь, Косинька, я тебя ею тайком от маменьки кормил? – Какой у тебя квартирант? Зачем? Что, денег не хватает, которые шлю? – Ой, ой, ой, ой, господи, не бранися, я их в банк кладу на твое имя. Я один, зачем они мне? А квартирант у меня занятный, из профессоров он, Шамес его зовут, лягушек все разрезает, когда лето. А зимой по базару ходит, песни играет про иудеев своих, ему хорошо подают, иудея, если он нищий и убогий, наш народ гораздо больше своего убогого жалеет. Если уж еврей убогий, то, значит, он нашего в семь раз убоже и жалчей. А на денежки, что зимой собирает, Шамес летом лягушек покупает, режет их и в мыкроскоп смотрит, пишет в книжку, а потом мы лягушек в подсолнечном масле жарим. Я сначала их есть не мог, а теперь я от них сильней делаюсь, ей бог, как от трепанга, даже грешную девку во сне хочу… Шамес пришел, когда Ванюшин, Исаев и Минька сидели вокруг стола и пили водку, играя при этом в подкидного дурака на раздевание. Ванюшин был уже полуголым, часто и беспричинно смеялся, глаза его блестели радостно и беззаботно, по белой впадинке посредине груди ползли медленные капли пота. – Сколько принес, Рувимка?! Вот еще, Косинька, три мои десятки открой, а шестерки я на погончики тебе сохраню. Слышь, доктор, сколько собрал сегодня?! – Рубль восемьдесят. – Сбегай за колбаской к Филимону, а? Я извозчичьей натоплю с лучком… Шамес надел картуз, запахнул свой драный лапсердак, надетый поверх обезьяньей американской «душегрейки», и вышел. – Молчаливый у тебя жилец, – сказал Ванюшин. – А десятки я эти заберу. На отбой. И шестерками ты своими обожрешься. Максим Максимыч, ходите под него. – Даму возьмете? – Смотря какую предложите… – Бубновую. – Эту мы возьмем. Косинька, а теперь ты захаживай под своего дружка. Он тебя в прежнем кону спасал, а ты ж его теперь и оставишь в дураках. – Я ход пропущу… – Такого закона нет, – сказал Исаев. – Дед прав: либо сажайте меня, либо выручайте. – Тогда посажу, – сказал Ванюшин и выпил рюмочку. – Три десятки прошу потянуть. – Это добро я раскрою. – А туза пик? – На него козырной есть. Все. Я выскочил. А зря вы меня гробили, Николай Иванович, я страсть какой злопамятный… Шамес вошел так же молча, как уходил, и положил на стол круг тонкой охотничьей колбасы. – Мы, кстати, не опоздаем? – спросил Ванюшин. – Эта сволочь когда должна приехать? – К шести. Сейчас четыре. Я, пожалуй, схожу к телефону, вызову машину к половине шестого. – Зачем вам мучиться то… – Это вы считаете мученьем? Миня, скажите, где тут поблизости телефон? – В полицейском участке. Ближе нет. ГДЕ Ж ГИАЦИНТОВ ТО? До ближайшего полицейского участка было пять минут ходу. В нетопленной дежурной комнате старик полицейский играл на губной гармошке старинную песню про «Ваньку ключника». – Где у вас телефонный аппарат? – А на што он вам? – Позвонить к полковнику Гиацинтову. |
