|
– Ну как? – кричит Блюхер. – Живой? – Пока дышу. – Дыши, милый, дыши! – стонет Блюхер и поддает веником по загриву, по лопаткам, по худым – смотреть страшно – рукам. – Интересно, а врачи в баню ходят? – спрашивает Постышев. – Это ты к чему? – Интересуюсь. – Комиссары зазря не интересуются. – Я сейчас не комиссар. – А кто? – Римский аристократ. – Если меня из армии погонят – банщиком пойду. И людям радость доставляешь, и самому приятно. У меня дружок был на империалистической, банщик Петя. Льва Толстого мыл. Худенький, говорит, был старичок, с животиком. Сурьезно мылся, и никогда чтоб в кабинет, а всегда утречком, в общем зале. Петька рассказывал как то: «Я если вижу какой ферт пришел, я ему, конечно: „Чего изволите, да как угодно“, а положу на лавку, мылом уши замажу, его самого легонько трогаю, силы берегу, а ему все равно кажется, что грохот стоит, потому как уши закрыты. Или пущу ему хлопушек, он и рад, а хлопушка – это тоже у банщика экономия силы. Или, если клиент начал фордыбачить, я ему поперек мышцы насобачу, тело у него ломит, он и блаженствует, дуралей. А с Львом Николаевичем я осторожно, только вдоль по мышце работал, растягивал ему тело, разминал как следует и уши мылом не мазал, чтоб зряшнего шуму в голове не было, а то мысли можно спугнуть…» – Ух, здорово, а! Тебя Отрепьев не слышит? – Кудри мылит. – Жаль. Ты так про своего Петю рассказал – он бы оду за ночь написал. Ты, словно профессор, моешь, как я тебя мыть буду? – Сначала выздоровей, а там посчитаемся. Холодной окатить или страшно? – Черт его знает… – Может, если столкнуть тепло с холодом, толк будет, а? – Валяй. Блюхер окатывает Постышева ледяной водой, накидывается на него с распаренным веником, безжалостно хлещет, мнет ручищами, рычит с натуги. – Отошел я, – блаженно говорит Павел Петрович, – боль отошла. Сейчас спать, а там хоть в ад. – Знай наших, – довольно смеется Блюхер и окатывает себя ледяной водой из ушата. – Ангина, ангина… Ангина, конечно, важно, а распариться – нет ничего важней… ПРИВОКЗАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ Мимо Блюхера, Постышева, Серышева и только что вернувшихся с фронта командиров – Покуса, Конева, Петрова Тетерина, Шевчука – гарцуют кавалеристы, за ними идут артиллерия, тачанки, потом пехота, а вокруг, сколько хватает глаз, на крышах домов, на повозках, на телеграфных столбах зрители. Тут и крестьяне с окрестных деревень, и железнодорожники, и отступавшие из окружения бойцы, и комсомольцы из местного сводного батальона, и вездесущие мальчишки. Красиво идут бойцы Блюхера. Слышны голоса: – Пуговицы то надраены, пуговицы, как при мирном времени! – Это какое же мирное? Царское? – Чего причепился? Я всем довольный, а ты чепляешь. – Орлы! – Тачанки белым дадут прикуру… – Силища, чего там… Именно этого и добивался Блюхер парадом. Он был уверен, что назавтра же слух о красной силе, прибывшей из тыла, пойдет по всей здешней местности, перекинется к белым, докатится до Хабаровска и даже захлестнет Владивосток. А слух – он на фронте порой сильнее тысячи бомб. Особенно если войне пятый год. Тут любому слуху поверишь, и чем страшней, тем охотнее поверишь ему, потому что и на войне у человека остается привычка – жить для того, чтобы выжить. С дерева быстро быстро слезает мордастый крестьянин. |
