Питались, в основном, сырой рыбой, которую неустанно ловил Егорка, привязав конец удочки к корме. Блесна так и тянулась за ними постоянно, и время от времени какая-нибудь рыбина на нее соблазнялась. Ослабели окончательно, едва держались…

И вот однажды расступился туман и оказалось рядом со шлюпкой какое-то странное судно.

— К бою! — скомандовал боцман Ваня. Подумал и добавил, вглядываясь в неясный силуэт загадочного корабля: — А может, удрать попробуем. Не больно-то этот «голландец» ходкий, я смекаю.

И тут над «голландцем» поднялся наш флаг…

…Одесса-папа подхватил Егорку под мышки, понес в кубрик. Егорка тут же, у него на руках, мертво уснул.

Одессит долго сидел рядом с его койкой, вглядывался в изможденное лицо мальчугана. А потом встал и проговорил вполголоса:

— Если одессит кому-нибудь друг, то друг на всю жизнь. А если враг, то до самой смерти.

Сказал так, будто сам себе дал страшную клятву.

Шлюпку мы подняли на палубу, принайтовили. Пошли дальше. Своим курсом.

— Да, — сказал Командир, — чего только не случается на море. Вот и попал Егорка на корабль своего отца.

А Егорка, отоспавшись, выбрался на палубу. Его совершенно не удивили паруса.

— Под парусом что хошь поплывет, — тоном знатока сказал Егорка. Он хотел еще что-то добавить, но тут над закраиной люка показалась голова немца: подышать попросился.

Егорка потемнел, глаза сузились, рука машинально стала нащупывать на груди оставшийся в кубрике автомат.

Одесса-папа обхватил его, притянул к себе.

— Мы его на время взяли, — сказал он. — Чтобы рацию починил.

— Кончилось его время, — выдавил Егорка. — У нас свой радист есть.

— Успокойся!

— Сам успокойся! Я не буду на одной лодке с фашистом! На батиной лодке! Где он погиб от них! Отдайте мою шлюпку! — Егорка рванулся, но Одесса-папа держал его крепко.

Немец с тупым встревоженным лицом вслушивался, догадываясь, что речь идет о нем, стараясь понять, чем ему это грозит.

— Пошел вон! — рявкнул на него Боцман. И немец его понял, исчез в люке.

И следом за ним ринулся, вырвавшись из объятий одессита, Егорка, сжимая в руке пистолет.

— Отставить! — грозно приказал Командир. — Ты моряк или сопляк?

Егорка остановился, тяжело дыша, нехотя вернул пистолет одесситу.

— Ты, дурень с Молдаванки! — Боцман ткнул одессита пальцем в грудь. — Зачем мальцу оружие дал?

— Дал! А то он у меня спросил! Разоружил меня, окаянец! Я и не заметил.

Боцман послал меня в радиорубку — узнать, как движется ремонт рации. Рации, собственно, уже не было — все, из чего она состояла, было разложено на столике. Радист, с воспаленными глазами, перебирал, перекладывал детали. Немец, еще не оправившийся от Егоркиного нападения, ежился в уголке.

— Как дела? — спросил я радиста. — Боцман интересуется.

— Фриц толковый. Только ни хрена его не поймешь. Сбегай за Штурманом, пусть переведет, что он там шпрехает.

Штурман тоскливо оглядел бывшую рацию, что-то спросил у немца. Тот долго объяснял, показывая то на разбросанные детали, то на Радиста, то на подволок. Штурман перевел:

— Говорит, что рация хорошая, а радист плохой. Что приемный контур безнадежно выведен из строя, а на передачу рация заработает.

Закончив свой монолог, немец ткнул себя в грудь и требовательно произнес:

— Эссен!

— Чего ему надо? — спросил Радист.

— Жрать просит.

— Пусть его Гитлер покормит. Сиськой. Переведите ему, товарищ старший лейтенант: починит рацию — будет ему эссен, не починит — будет шиссен.