Разумеется, ничего такого я не помнил. Или Катя не говорила. Или говорила, но не мне. Но все это было не важно. Я задавал вопросы, оттягивая неизбежное. В голове звучали слова проводника.

Безнадега. Вот что было у меня на сердце, а вовсе не думы о Кате.

– Мама считает, клин клином вышибают. Говорит, мне надо отвлечься, что я должна общаться с молодыми людьми, и я…

Девушка говорила еще что-то, но мне не хотелось ее слушать. Решение, которое я принял потому, что уже не мог поступить иначе, зрело во мне, росло и крепло. Чтобы выполнить его, мне понадобятся силы, а пустые разговоры лишали сил, мешали сосредоточиться.

«Что, если попробовать еще раз? В последний раз?»

– Катя! – резко сказал я, обрывая ее на полуслове. Она, кажется, в очередной раз извинялась за свою мать.

– Да?

– Ты понимаешь, что тут происходит?

– Где – тут? – Она сделала удивленное лицо, но мне подумалось, что это лишь маска. А на самом деле она отлично все поняла.

– В поезде, – терпеливо проговорил я. – Мы никуда не едем.

– Что значит не едем? Едем, конечно. Федя, о чем ты говоришь?

Я смотрел на нее. Славная девушка, красивая. Только за ночь на подбородке вскочил прыщик, который она попыталась замазать. Но прыщик – такая мелочь. В сравнении с тем, что сказала мне ее мать: «Катя умерла два года назад. Погибла».

Теперь вот сидит тут, жива-живехонька, хоть и с прыщом. Замуж хочет. И Тамара – снова в теле, никаких следов горя на лице.

Я почувствовал, что не выношу их обеих. Убил бы даже, если бы мог. Но я не могу. Да и убивать нужно не их. По сути, в чем они виноваты? Да и насчет того, что Катя врет, я, наверное, ошибаюсь. Ничего она не знает, не понимает. Как и все здесь, кроме меня.

– Забудь. Шучу просто.

– Я так и подумала. Ты смешной.

Да уж, что есть, то есть.

– Извини, Кать, но не могла бы ты выйти на пару минут? Мне правда одеться нужно.

– Да, конечно, – засуетилась она, вскакивая. – Одевайся.

Катя направилась к двери, но внезапно стремительно развернулась ко мне и обвила руками, будто желая поцеловать. Я отшатнулся от неожиданности, но она не обратила внимания. Наклонившись к моему уху, отрывисто прошептала:

– Ты прав. Я знаю. Но все равно ничего нельзя сделать. Не получится. Надо привыкать.

Так же резко отстранившись от меня, она шагнула к выходу и взялась за ручку.

– Я побуду в коридоре, – спокойно сказала Катя, стоя в дверном проеме.

Лицо у нее было таким безмятежным, что я засомневался: не показалось ли мне? Может, она и не шептала ничего?

Я отмахнулся от вопросов. Какая разница – было или нет? Хуже это, что кто-то еще знает правду, или лучше? Ведь она ничего не собирается предпринимать, если и знает; и мне советует сдаться.

Только вот я не думаю, что сделать совсем уж ничего нельзя. По крайней мере, один выход у меня остался – причем выход в прямом смысле.

Я все-таки покину поезд. Знаю, как это сделать, – и сделаю.

Свою одежду я нашел аккуратно повешенной на плечики возле двери. Джинсы – ладно, сойдут, решил я, натягивая их на себя, а вот футболку, пропахшую едким запахом пота, надевать противно. Я мечтал о горячем душе, жаль только, не получится.

Убрав постель, я достал свою сумку. Вытащил из багажного отсека, поставил на полку. Вроде бы только-только укладывал вещи, раздражаясь на мать и переругиваясь с ней, – а будто целая жизнь прошла, и я успел измениться настолько, что почти не помню себя прежнего.