Плакала-то она все время, но тут завыла, захрипела. Казалось, сердце сейчас лопнет в груди. Хотелось биться головой о стену, умереть хотелось, только бы не видеть этого, не знать такого горя…

«Лучше бы я вот так лежала, сломанной куклой! Если бы могла, Феденька, забрала бы себе твою болезнь! Все бы отдала, только бы ты поднялся, живой и здоровый!»

Она снова и снова вспоминала тот день, когда Федор уехал из Казани, сел в тот проклятый поезд. Сын укладывал свою сумку, а она пыталась уговорить его остаться. Никак не могла найти подходящих слов, делала только хуже и злилась на себя за это.

Странный был день. Валентина не знала, в чем она, странность, но ощущала ее. Не разумом и даже не чувствами – всем телом, спинным мозгом. Не интуитивно, а инстинктивно понимала: есть нечто необычное в самом воздухе, в пространстве квартиры, которое вдруг стало казаться незнакомым, чужим.

Дверца шкафа захлопнулась сама собой, а потом разбилась Дама: каким-то образом свалилась с полки, хотя стояла далеко от края. В другое время она расстроилась бы до слез, так дорог был ей подарок сына. Но в тот момент Валентина ощутила, что где-то бьется, ломается нечто другое, более важное. Будто до нее пытались достучаться, докричаться, а она не могла разобрать смысла тайных знаков, понять, что они означают.

Точно знала: кто-то был с ними рядом в тот роковой день. Присутствие этого «кого-то» не пугало, но отдавалось в сердце ноющей болью, от которой душу выворачивало наизнанку. Позже Валентина узнала, что это был лишь отголосок, слабое эхо предстоящей боли – жестокой, не отпускающей ни на мгновение, удушающей и жгучей… Наверное, к ней приходил ангел-хранитель, посланник с другой стороны, желающий предупредить о том, что ей предстоит.

Валентина поцеловала сына в щеку, взяла за руку и села на стул, что стоял у изголовья. Обычно она принималась говорить с Федором, представляя, что он слушает. Рассказывала обо всем подряд, что в голову приходило. Врачи говорили, что какая-то информация могла оказать неожиданное воздействие, заставить его среагировать. Нужно было нащупать что-то, что связало бы его с миром, который он покинул – временно, конечно же.

Однажды Валентине пришло в голову принести в больницу Федины стихи и рассказы. Повинившись перед сыном, что тайком брала их, она принялась зачитывать вслух то, что он когда-то написал.

Хвалила, восхищалась, делилась впечатлениями, а в конце обязательно прибавляла: «Вот выздоровеешь, станешь писать еще лучше! Поступишь учиться в Литинститут, закончишь свой роман. Да и вообще много всего сумеешь написать и издать, и книжки твои с полок будут разлетаться в считаные часы! У тебя появятся миллионы читателей и поклонников, за автографом будет выстраиваться очередь, как за хлебом в голодный год…»

Валентина должна была сказать ему это раньше. Намного раньше. Сделать все, чтобы научиться понимать сына, дружить с ним и вставать на его сторону. Ибо кто, если не она, не мать?

Но ее мысли всегда были заняты другим: проблемами на работе, оплатой счетов, нехваткой денег… Она боялась, что Федора заберут в армию, злилась, что он нехотя учился и в конце концов бросил вуз, переживала, куда Федя сможет устроиться, чем станет зарабатывать на жизнь. Даже в тот день, который она не могла, не хотела называть последним, они разговаривали об этом.

Не о том, оказывается, нужно было беспокоиться. Не о том говорить.

Сегодня Валентина тоже хотела почитать сыну вслух и уже вытащила из сумки очередную тетрадку, но слова не шли с языка. На душе было тяжело, хуже, чем обычно. Возможно, виной тому был сон.

Она видела его уже несколько раз. Сон повторялся с небольшими вариациями, и Валентина не могла решить, что он означает, но при этом была убеждена: снится это неспроста.