Одно прозаическое объяснение подсказал Жолковский – незадолго перед этим разрешен Новый год и елка. Но это, слава богу, случилось в 1934 году. Прошло шесть лет. И такое запоздалое реагирование, наверное, непонятно. Наверное, произошло другое. Наверное, театр террора, вот этот страшный праздник тогдашней Москвы, искусственное, натужное веселье, а ночами аресты, пытки, – все это вместе рождает мир лагерей, о котором не знают и не говорят. Это рождает, наверное, ощущение страшного праздника, страшного карнавала. Ахматова пишет: «Страшный праздник мертвой листвы…» Вот эти четыре жутких совершенно линчевских слова из «Поэмы без героя». А Пастернак пишет «Вальс с чертовщиной», в котором так невероятно чувствуется, с одной стороны, восторг, а с другой – нарастающий ужас.

Вот эта ускоряющаяся страшная коловерть, которая на самом деле в основе своей празднична и пугающа, и потом вот эти гаснущие свечи – «фук-фук-фук-фук» – четыре такта, которыми кончается соната, это во многом то ощущение, которое уже есть в «Докторе…», ощущение страшного карнавала, в котором не хочется больше кружиться.

А куда же хочется? Хочется дальше в ту пустоту и свободу, которые есть в одном из первых тогдашних предвоенных стихотворений – «Опять весна».

Сохранилась страничка, где он нотами отмечает себе интонации чтения.

Хочется в эту мокрую весеннюю ночь, в которой намечается что-то новое, чего еще не было. Из душного карнавала хочется к ледяному спасительному ручью. Этот холод ледяного ручья – это и есть интонация «Доктора Живаго», того совершенно небывалого нового романа, в котором нет уже искусственной попытки приноровиться к обстоятельствам, в котором нет уже ни малейшего конформизма, есть одно бесконечное здоровое раздражение и некоторый восторг от того, что можно опять побыть самим собой.

Под занавес хотел бы я объяснить одно странное недоразумение, которое всегда возникает с поэзией Пастернака при разных ее толкованиях. Как-то так получилось, что «Снег идет» у нас воспринимается как довольно радостное стихотворение. Это стихотворение из последних, уже после «Доктора…», из «Когда разгуляется». Знаем мы его, конечно, в основном, благодаря двум замечательным музыкальным версиям: не очень хорошей, но замечательно оркестрованной, хорошо придуманной свиридовской и совершенно, на мой взгляд, гениальной версии Сергея Никитина. Все мы помним это стихотворение.

О чем речь? Ничего радостного, ничего свежего особенно, ничего экзотического в этом стихотворении нет. Это время заносит человека. Это человека заволакивает неживой мир. Человек проваливается в него. И всегда проваливается в конце концов. Нет другого выхода из этого противостояния. Разрыв с этим неживым миром, попытка противопоставить себя его большинству – помните, у Бродского абсолютно пастернаковская формула: «Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве…»? Правота этого заносимого снегом меньшинства – это и есть, в конечном итоге, главный внутренний сюжет «Доктора Живаго». И именно за это можно простить этой книге ее неуклюжесть, длинноты, повторы. За чувство, что не мы ради всего, а все ради нас.

Вопросы

Я заметила, что вы очень часто употребляете слово «учитель» – это ваше мироощущение?

Да нет. Просто оно… Как сказал когда-то Кушнер, «Ахматова так часто употребляет слово “таинственный”, потому что оно хорошо заполняет паузы в ямбе». Ну, наверно, и здесь как-то…

Было ли что-то особенно поворотное в судьбе Пастернака? Момент, когда все в дальнейшем могло пойти по-другому…

Вот я поэтому так и сосредоточился на 1935 годе, что это, на мой взгляд, главный момент, самый интересный.