Однако Рей не теряет надежды. Однажды все изменится.

А кое-что уже изменилось. Что заставляет ее все чаще отрывать взгляд от того, что творится в ее маленьком царстве, и с трепетом выглядывать наружу.

Так и сейчас, закончив все свои нехитрые воскресные дела, Рей с нетерпением выставляет патефон на подоконник.

Еще только ранний вечер, и она не до конца уверена, правильно ли разгадала тайный алгоритм их встреч.

Но вот пластинка начинает крутиться, и ее сердце бьется часто и сладко. Наверное, если когда-нибудь, где-нибудь он все же заговорит с ней, она ничего не услышит из-за стука своего сердца.

Несколько мгновений проходят в волнении.

Вдруг он не дома и вовсе не ждет от нее знака? Вдруг для него это вовсе никакой и не знак, просто их утренние и вечерние привычки совпали?

Но вот створка окна отходит в сторону и внутрь. Ее таинственный друг, которого она никогда не видела среди местных, имени которого она так и не знает, появляется в своей, ставшей для нее уже привычной, черной толстовке с капюшоном.

Рей радуется ему, как птицы, чирикающие сегодня под ее окном, радуются последним солнечным осенним дням.

Читать что-то по его сдержанной улыбке, по чуть приподнимающимся с иронией бровям, по всей его будто скованной то ли холодностью, то ли неловкостью фигуре — для нее настоящий вызов. Поначалу она терялась, не понимая, нравится ли ему ее компания. Заинтересованность ли это или все же вежливость с оттенком пренебрежения?

Но, похоже, у нее остается все меньше вопросов.

Рей хочет, чтобы и у него их не было. И единственный способ сказать ему сейчас об этом…

У нее под рукой, тут же, у дивана, стопка пластинок, и она бережно, но все же с дрожью достает одну из них. Показывает ему в обложке — он предсказуемо суживает глаза, потом хмурится. Не понимает.

Но она пока еще ничего и не сделала.

Потом она ставит пластинку и с нетерпением ждет, когда проиграется вступление.

Ладони потеют, когда начинается куплет, но она не отворачивается и не прячет взгляд — хоть с такого расстояния он едва ли видит цвет ее глаз, все же еще достаточно светло, чтобы все прочесть по ним.

Она сидит там, перед ним, глядя прямо в темнеющие вместе с небосклоном глаза, выражение которых, конечно же, не может разгадать, и это было бы глупо, если бы не вся ее неподдельная искренность, вся ее искрящаяся под поверхностью едва сдерживаемого волнения, как игристое вино, сущность.

И это всего-то две с половиной минуты, пока другая женщина поет светло и в то же время печально:

Она глядит на него первый куплет, второй, потом не выдерживает этого тяжелого пристального взгляда и отводит глаза, легко покачивая головой в такт размеренной, убаюкивающей мелодии. Она настолько заслушивается песней, что ставит ее на повтор, один раз, потом еще и еще. И чем чаще она слышит пропетые слова, тем более откровенными они ей кажутся, и она больше не смеет повернуть голову в его сторону, даже не зная, там ли он еще.

В конце концов Рей не замечает, как засыпает на диване, кутаясь в одеяло у распахнутого окна.

Пластинка заканчивается, но песня продолжает играть и в ее сне.

 Полдень

День, не похожий на все предыдущие.

Бен просыпается поздним утром.

Его сон был беспокойным, тревожным: он помнит силуэт, очерченный светом в проеме окна, помнит холодный закат, помнит песню — ее слова он, кажется, знает теперь наизусть. Ведь он стоял и смотрел на нее, отведшую от него взгляд, и не понимал, как так выходит, что все чувства в нем всколыхнулись, в то время как его тело, наоборот, будто одеревенело, словно прирастая навечно к тому месту, где он стоял.

Сейчас все это кажется сном.

Но ведь не приснилось же ему такое? Он будто слышал ее голос, шепчущий ему на ухо слова любви.

Бен выбирается из постели, и сегодня ему впервые хочется позавтракать не дома.