|
- Вы так уверенно это сказали. Почему? - Не из таких он. Я людей хорошо знаю. И глаза его видел. С такими не убивают, да еще сонного, тайно. Не понял я, что он мне тут толковал. Про лучи какие-то. Всё плешь мою хотел поближе рассмотреть. Прогнал я его. Но араратским жаловаться не стал. Трудно им растолковать, по одному-то слову в день, да и вреда от того блаженного не было... Нет, дочь моя, Феогноста некто иной придушил. И думается мне, что я знаю, кто. - Cucullus non facit monachum? - понимающе кивнула Полина Андреевна. - Да. Это я уж только тебе говорил, чтоб лодочник не понял. - А откуда вы узнали, что я понимаю по-латыни? Старец усмехнулся своими полными губами, так мало подходящими к аскетичному, обтянутому кожей лицу. - Что ж я, образованной женщины от кухарки не отличу? На переносье след от дужки очков - еле-еле виден, но я на мелочи приметлив. Морщинки вот здесь. - Он показал пальцем на уголки ее глаз. - Это от обильного чтения. Да что там, милая, я про женщин всё знаю. Довольно раз взглянуть, и могу всякой жизнь ее рассказать. Не выдержала госпожа Лисицына такого апломба, хоть бы даже и от святого старца. - Ну уж и всякой. Что же вы про мою жизнь скажете? Израиль склонил голову набок, будто проверяя некое, отчасти уже ведомое ему знание. Заговорил неспешно: - Лет тебе тридцать. Нет, скорее тридцать один. Не барышня, но и не замужняя. Думаю, вдова. Возлюбленного не имеешь и не хочешь иметь, потому что... - Он взял оторопевшую слушательницу за руки, посмотрел на ногти, на ладонь. - Потому что ты монахиня или послушница. Выросла ты в деревне, в каком-нибудь среднерусском поместье, но потом жила в столицах и была вхожа в высокое общество. Более всего хочешь единственно только жизнью духовной жить, но тяжело тебе это, потому что ты молода и силы в тебе много. А главное - в тебе много любви. Ты вся ею, непотраченной, наполнена. Так она из тебя и выплескивает. - Старец вздохнул. - Подобных тебе женщин я больше всего ценил. Драгоценней их на свете ничего нет. А несколько времени назад, тому лет пять или шесть, была у тебя большущая беда, огромное горе, после которого ты и надумала из мира уйти. Посмотри-ка мне в глаза. Да, вот так... Вижу, вижу, что за горе. Сказать? - Нет! - вздрогнула Полина Андреевна. - Не нужно! Старец улыбнулся мягкой, отрешенной улыбкой. - Ты не удивляйся, волшебства здесь никакого нет. Ты, наверно, слышала. Я в монахи из заядлых сладострастников подался. Весь смысл моего прежнего существования в женщинах был. Любил я Евино племя более всего на свете. Нет, не так: кроме женщин ничего другого не любил. Сколько себя помню, всегда такой был, с самого раннего малолетства. - Да, я слышала, что прежде вы были неслыханный Дон Гуан, будто бы познали тысячу женщин и даже некий атлас про них составили. Она смотрела на высохшего старика с боязливым любопытством, вовсе не подобающим особе монашеского звания. - Атлас - пустое, циничная шутка. И что с тысячью женщин переспал - чушь. Это невелика доблесть - арифметикой брать. Всякий может, и недорого встанет, если трехрублевыми блудницами не брезговать. Нет, милая, одного тела мне всегда мало было, хотелось еще и душой овладеть. Заговорив о женщинах, отшельник преобразился. Взгляд стал ласковым, мечтательным, рот искривился печальной улыбкой, да и сама речь сделалась свободнее, будто не схимник говорил, а обыкновенный мужчина. - Ведь что в женщинах волшебнее всего? Бесконечное многообразие. |
