|
Вежливого молодого человека, который побывал у меня с визитом, звали Магеллан. Я навел справки у солидных людей. И они рассказали про этого Магеллана такое, что я подумал: пускай уже они будут, эти болота. То есть, пускай их уже не будет. Двадцать тысяч - очень большие деньги, но зачем они покойнику? - Даже так? - усмехнулся Бердичевский, позабавленный рассказом. Кто бы мог ожидать от житомирского гобсека подобной впечатлительности? - Я вам не буду пересказывать всё, что мне сообщили солидные люди про еврея по имени Магеллан, потому что это получится долго и ночью вам обязательно приснится кошмар, а кому нужны кошмары в ночь на субботу? Я расскажу вам только то, что я видел собственными глазами, а потом вы уже будете говорить "даже так?" и усмехаться, ладно? - Голосовкер передернулся от нехорошего воспоминания. - Вы думаете, я мишугенер, чтобы за здорово живешь или даже с большого перепугу отдавать на какие-то болота двадцать тысяч? Два дня - это два дня, подумал я. За два дня Господь Бог успел отделить свет от тьмы и воду от суши - если уж говорить о болотах. Я прочел в одесской газете, что завтра у "Мегиддо-Хадаш" митинг, и решил посмотреть, что это за люди. Если совсем страшные - нынче же сбегу в Житомир, пускай мсье Магеллан поищет ветра в поле. А если не очень страшные, то сначала закончу свои одесские дела, а сбегу уже потом. Пришел. Ну, митинг как митинг. Один еврей кричит громкие слова, другие слушают. Потом выходит другой еврей, тоже кричит. Потом третий. Долго кричат и во всю глотку, а слушают не очень хорошо, потому что евреи любят сами говорить, других слушать не любят. А потбм вышел Магеллан. Говорил тихо и недолго, но слушали его так, как у нас в синагоге слушают кантора Зеевзона, когда он приезжает из Киева со своим хором из восемнадцати певчих. И когда Магеллан закончил и сказал: "Кто с нами - подписывайтесь под Хартией" (была у них какая-то там Хартия, вроде клятвы или присяги), то выстроилась целая очередь из парней и девушек. Все захотели осушать болота и сражаться с арабскими бандитами. И я подумал себе: Бог с ними, с одесскими делами, нынче же уезжаю в Житомир. Только вдруг расталкивает публику Фира Дорман и тоже начинает говорить речь. Вы, конечно, знаете Фиру Дорман? - Это американская социалистка и суфражистка? Читал в газетах. - Я не знаю, что такое "суфражистка", но если это те, кто говорит, что женщины не хуже мужчин, то это как раз про Фиру. Ее девочкой увезли в Америку, она набралась там всяких дурацких идей и приехала будоражить бедные еврейские головы, которые и так сикось-накось... Значит, вышла Фира - стриженая, с папиросой, в каких-то шароварах, и как закричит зычным голосом - прямо фельдфебель на плацу: "Не верьте этому шмоку, девушки! Он тут врал вам про равноправие, про новое братство. А я у вас спрошу: что за слово такое - "братство"? Если равноправие, то почему не "сестринство"? И почему главный в коммуне - мужчина? А потому, что этот краснобай хочет заманить вас в новое рабство! К нам в Америку тоже приезжали такие, как он, устраивать коммуны! Я вам расскажу, чем это закончилось! Бедные девушки работали наравне с мужчинами, но еще и обстирывали их, и кормили, и рожали детей, а потом, когда они раньше времени состарились и утратили привлекательность, вчерашние "братья" привели новых жен, молодых, которым про равноправие больше не рассказывали!" Фира еще немного всякого такого покричала, а потом как схватит ихнюю Хартию с подписями и порвала ее на мелкие кусочки. Шум, крик. А она встала напротив Магеллана, подбоченилась. "Что, язык проглотил, эксплуататор? " Он ей в ответ, еще тише обычного: "Я за равноправие полов. Я считаю женщин такими же людьми, как мужчины. И сейчас это докажу". Она ему: "Слова, опять слова!" Магеллан: "Нет, дела. Всякому мужчине, который посмел бы разорвать нашу святыню, я переломал бы его поганые руки. |
