Два брата и сестра Матвея обо всем позаботились. При его жизни они были холодны со мной, но теперь проявили заботу — заплатили персоналу больницы, купили самые дорогие лекарства, оставили букет цветов. А я было подумала, что розы от Горчакова.

— Завтра похороны, — сообщила Липа. — Тебя к этому времени уже выпишут, так что не беспокойся.

Я открыла рот, чтобы возразить. Нельзя хоронить Матвея, потому что это убийство! Я могу быть свидетелем…

— Кстати, — сказала Липа. — Тут тебе оставили записку. Какой-то молодой парень с серьгой в ухе.

Дрожащей рукой я взяла протянутый конверт и достала из него фотографию. Ее вытащили из рамки на моем комоде. Это был снимок, изображавший моего брата и племянников. Я заплакала, уткнувшись носом в подушку.

— Говорят, поплакать обязательно надо, — поддержала мою инициативу Липа. — Спадет нервное напряжение, и ты придешь в себя. Кстати, у тебя нет какой-нибудь подруги? — спросила она.

Я покачала головой. Какие подруги? Как только у меня появлялась какая-никакая подруга, Матвей тут же перетаскивал ее в стан моих врагов самым пошлым образом. Если не считать все того же брата, я была одна. Но видеть брата в Москве в сложившихся обстоятельствах я хотела в последнюю очередь. Так что оставалось смириться с одиночеством.

Я очень боялась, что кто-нибудь из людей Шлыкова придет на кладбище, чтобы подмигнуть мне из-за какой-нибудь одинокой березки. «Что, мол, доигралась, девочка? А мы говорили… Предупреждали… Так что сама виновата. Считай, что убила мужа собственными руками». Но никто не пришел, или я просто не заметила сквозь слезы. Народу пришло слишком много для того, чтобы фиксировать каждого скорбящего. Кроме того, горе мое было искренним и неподдельным. Увеличенная фотография Матвея в черной рамке притягивала мой взгляд.

Меня заставили бросить первую горсть земли на крышку гроба. Хотя я бы предпочла положить цветок. Потом ко мне по очереди подходили люди, чтобы выразить свои соболезнования. Я со страхом вглядывалась в каждое незнакомое лицо, опасаясь, что оно может превратиться в многозначительную гримасу. Но никто в тот день меня не побеспокоил.

Возвратившись домой, я первым делом вставила в рамку фотографию брата и племянников, отчетливо понимая, что прочно сижу на крючке. У меня не было иного выхода, кроме как начать закладывать Горчакова. Прямо с понедельника. Три оставшихся дня я собиралась предаваться скорби.

Однако вместо скорби во мне начала копиться злость. Не такой я человек, чтобы покорно склонить голову перед неприятностями! Тем более что моя злость была персонифицирована. Я знала в лицо и поименно убийц моего мужа и не собиралась нести это знание дальше, ничего не предпринимая.

«Что можно сделать?» — спрашивала я себя. Действительно, что я могла? Рассказать все Горчакову и подвергнуть таким образом опасности и его самого, и его семью? Поехать к своему брату и посоветоваться с ним? Правда, толку будет мало. Я могу попытаться найти покровителей, покруче тех, что на меня наехали. Но сколько я ни размышляла, ни одного стоящего варианта в голову так и не пришло. По всему выходило, что у Шлыкова на руках одни козырные карты.

В субботу утром я обратила внимание на то, что до сих пор разгуливаю по квартире в траурном платье. Видимо, я в нем и спала, и ела. Нет, насчет еды я не права. Я ничего не ела, причем уже давно. Моя талия становилась все тоньше, но разве сейчас это имело хоть какое-то значение? Я жаждала справедливости! Чтобы ее добиться, необходимо срочно взять себя в руки.

Я вылезла из платья и приняла душ. Потом сварила курицу, выпила чашку бульона и прикончила ножку.