|
Но на поверхности и снимков не было – Генриетта позаботилась, чтобы в доме не было никаких следов, как будто хотела этим сказать дочери, что о возвращении отца даже мечтать незачем. Он исчез, чтобы никогда не вернуться. Анна прятала его фотографии в комоде, под нижним бельем. Линда припоминала длинноволосого мужчину в очках. Он смотрел в объектив с таким видом, словно его снимали вопреки его желанию. Со стороны Анны это было проявлением высшего доверия – показать ей эти снимки. К тому времени, когда они подружились, отец вот уже два года как исчез. Анна все время вела молчаливую борьбу со стремлением матери уничтожить все, напоминающее о муже, – и в доме, и в жизни. Как‑то раз, когда она собрала последние из остававшихся его вещей в бумажный пакет и вынесла в подвал вместе с мусором, Анна ночью пошла туда и достала пару башмаков и сорочку. И спрятала их под кроватью. В глазах Линды вся эта история с исчезновением отца выглядела увлекательным приключением. Тогда ей иной раз хотелось, чтобы все стало наоборот, чтобы это не Аннин отец, а ее вечно ссорящиеся родители в один прекрасный день испарились бы, как два облачка дыма в голубом небе.
Они сели на диван. Анна откинулась на спинку, лицо ее оказалось в тени. – Как прошел бал? – В самый разгар мы узнали, что убили полицейского. Тут все и кончилось. Но платье всем понравилось. Знакомо, подумала Линда. Анна никогда не приступает прямо к делу. Если у нее есть что сказать, она всегда будет ходить вокруг да около. – А как мама? – спросила Линда. – Нормально. – Анна вздрогнула от собственных слов. – «Нормально»… Что значит – «нормально»? Хуже, чем когда‑либо. Два года она уже сочиняет реквием по своей жизни, она называет его «Безымянная месса». Дважды уже пыталась сжечь ноты, но в последнюю секунду выхватывала из камина. Ее уверенность в себе примерно на таком же уровне, как у человека с единственным зубом во рту. – И что за музыка? – Почти ничего не могу сказать. Иногда она начинала напевать мне отдельные куски. Но только в те редкие моменты, когда ей начинало казаться, что ее работа чего‑то стоит. Но никакой мелодии мне так никогда и не удалось уловить. А разве бывает музыка без мелодии? Ее музыка похожа на крик, как будто бы кто‑то колет тебя иголкой или бьет. Никогда в жизни не поверю, что кому‑то захочется это слушать. Но меня восхищает, что она не сдается. Я дважды предлагала ей заняться чем‑нибудь другим, ведь ей нет еще и пятидесяти. Оба раза она бросалась на меня чуть не с кулаками, царапалась и плевалась. Мне тогда казалось, что она сходит с ума. Анна осеклась на полуслове, как будто вдруг испугалась, что рассказала что‑то лишнее. Линда ждала продолжения. Ей вспомнилось, что у них когда‑то уже был похожий разговор, когда вдруг выяснилось, что они влюблены в одного и того же мальчика. Никто тогда не хотел начинать разговор. Обе молчали, сдерживая дыхание. Обеим было страшно – на карту была поставлена их дружба. Тогда это молчание продолжалось до поздней ночи. Это было на Мариагатан. Мать Линды к тому времени уже уехала вместе со своими чемоданами, а отец пропадал где‑то в лесах у озера Кадешён – ловил психа, избившего водителя такси. Линда даже вспомнила, что тогда от Анны слабо пахло ванилью. Разве есть духи с запахом ванили? Или, может быть, это такое мыло? Она не спросила тогда и не собиралась спрашивать теперь. Анна сменила позу, и лицо ее оказалось на свету. – У тебя никогда не было чувства, что ты вот‑вот сойдешь с ума? – Каждый день. Анна раздраженно тряхнула головой: – Я не шучу. Я говорю серьезно. Линде стало неудобно. – Было такое. Ты же знаешь. – Да, ты резала себе вены. И вылезала на парапет моста. |
