– О да, – сказал Кормэк, пытаясь вернуться к действительности, – давайте посмотрим.

Он стал читать расписание на понедельник.

– Джон, – мягко сказал Оделл, – сегодня вторник.

На страницах дневника Оделл видел жирные красные линии, перечеркивающие назначенные встречи. В столице был глава государства‑члена НАТО, и президент должен встретить его на лужайке Белого дома, не вести переговоры, европеец поймет это, а только встретить.

Основной вопрос был не в том, поймет ли его европеец, но в том, как отнесутся средства массовой информации Америки к тому, что президент не сможет его встретить. Оделл опасался, что они поймут это слишком хорошо.

– Замени меня, – попросил Кормэк.

Вице‑президент кивнул. «Конечно», – сказал он мрачно. Это была десятая отмененная встреча за неделю. Всю работу с бумагами можно было сделать силами работников Белого дома, президент подобрал хорошую команду. Но американский народ дает огромную власть этому единственному человеку – президенту, главе государства, старшему административному чиновнику, главнокомандующему вооруженными силами, человеку, держащему палец на ядерной кнопке, на определенных условиях. И одно из них состоит в том, что у народа есть право видеть его в действии и притом часто. Поэтому именно Генеральный Прокурор отреагировал на озабоченность Оделла через час в ситуационной комнате.

– Он не может оставаться там вечно, – сказал Уолтер.

Оделл рассказал им все о состоянии, в котором он нашел президента.

Здесь были члены внутреннего кабинета – Оделл, Стэннард, Уолтерс, Дональдсон, Рид и Джонсон плюс доктор Армитейдж, которого пригласили как консультанта.

– От него осталась лишь оболочка, это – тень человека, каким он был всего пять недель тому назад, – сказал Оделл.

Все были мрачны и подавлены.

Доктор Армитейдж объяснил, что президент Кормэк страдает от глубокой послешоковой травмы, от которой он никак не может оправиться.

– Что это значит на человеческом языке? – резко спросил Оделл.

Это значит, терпеливо объяснил доктор Армитейдж, что личное горе президента настолько велико, что оно лишает его воли продолжать работу.

Сразу после похищения, сообщил психиатр, президент перенес подобную травму, но не столь сильную. Тогда главной проблемой были стресс и беспокойство, вызванные неизвестностью и волнением из‑за того, что он не знал, что происходит с его сыном, жив он или мертв, в добром здравии или с ним плохо обращаются, когда его отпустят и отпустят ли вообще.

Во время переговоров стресс несколько уменьшился. Он узнал от Куинна, что сын его был, по крайней мере, жив. Когда близилось время обмена, он в какой‑то степени пришел в себя.

Но смерть единственного сына и ужасные обстоятельства его гибели явились для него почти физическим ударом. Будучи человеком замкнутым, он не мог разделить свое горе и выразить свою печаль. На него напала меланхолия, пожирающая его моральные силы и ментальные способности, то есть те качества, которые обычно называют волей.

Собравшиеся слушали психиатра с тяжелым сердцем. Они надеялись, что он скажет им, что у президента на уме. Во время нескольких редких встреч с ним они и без врача видели и понимали его состояние. Они видели изможденного и убитого горем человека, усталого до изнеможения, преждевременно состарившегося, лишенного энергии и интереса к окружающей действительности. В Америке и раньше были президенты, заболевавшие на своем посту, тогда государственная машина могла справляться с ситуацией.

Но ничего подобного не было. Даже без растущего числа вопросов со стороны средств массовой информации некоторые из присутствующих задавали себе вопрос: может ли и должен ли Джон Кормэк занимать этот пост дальше.