Они сделали операцию максимально радикально — удалили весь желудок.

— Василий Семенович! Все. Все кончили. Все в порядке.

Опьяненный наркозом больной:

— Ну, начинайте же! Что же вы не оперируете?

— Да все, все уже. Сделали.

— Нет. Неправда. Где же?..

А после позвонили из лаборатории и сказали, что при внимательном длительном исследовании всех отделов они думают, что все же рак маловероятен.

С этого момента и пошли все терзания Бориса Дмитриевича.

Зачем сделали такую операцию, и перенесет ли больной такую операцию, и что будет думать больной, если узнает, что ему сделали такую операцию?

И вот вся эта пляска в голове: «такую», «не такую», «так» или «не так» — все это не редкость, но привыкнуть к этому он, да и не только он наверное, не мог. Как в первый день.

А  если он узнает, что отрезали весь желудок, станет, наверное, думать, что у него рак, и станет искать, как  все заболевшие раком, свою историю болезни. Ухищряться, изворачиваться, лишь бы узнать, что у него рак. А зачем? Зачем это они делают?! А я бы не стал. Лечат. И пусть лечат».

Борис Дмитриевич себя накачивал, заводил и, как мы знаем уже, домой приехал совсем в тяжелом состоянии. А казалось бы! Больной не умер, сделано все как надо, никто ни в чем упрекнуть его не может. Ни в чем. Сегодня все правильно, все хорошо. Но сегодня.

Вот это-то все и вызвало терзания Бориса Дмитриевича: «Все сделал, как надо!» Неизвестно только: как надо?

Борис Дмитриевич пошел на кухню и стал подогревать сыну еду.

— Папа! Тебе почтальон передал извещение с почты. Посылка от дедушки. Пойти взять?

— Конечно. Сбегай. Возьми только паспорт мой.

— А где он?

— Где-то в комнате, в столе, наверное. Поищи.

Из комнаты слышен шум выдвигаемых ящиков, бормотание какой-то песни, наконец радостный крик:

— Вот! Этот! Если ты, конечно, Борис Дмитриевич, с 1930 года, по национальности русский и при этом служащий, военнообязанный.

— Беги, беги. А то остынет!

«Служащий. А почему это я служащий — целый день у станка стою. Или, может быть, рабочий не служит? Где сейчас разницу найти, всегда ли можно: служащий — рабочий. Уйду в поликлинику и стану служащим. Служащий! Значит, служу. И правильно делаю».

Обсуждение и обдумывание этой проблемы несколько отвлекло Бориса Дмитриевича и хватило занять время как раз до прихода сына и жены с работы.

Теперь уже терзания начались вслух, в виде жалобы домашним. Но сейчас все же Борис Дмитриевич поутих, успокоился, ему стало легче, он стал побольше и себя жалеть, он перебивал свои мысли другими своими мыслями, свои терзания — терзаниями общими. Думы о каких-то глобальных проблемах, терзания общими бедами почти всегда хорошо успокаивают собственную совесть, уменьшают личную неудовлетворенность.

— О чем ты, пап, стонешь? Ну иди в поликлинику, раз тебе трудно. Там легче. По ночам будешь спать, по вечерам никуда не бегать. В поликлинике работа легче — принимай да пописывай.

— А ты, сынок, никогда не говори про работу, которую не делал, что она легкая.

— Ты ж говорил...

— Мало чего я говорил в раздражении! Не суди так легко о чужих делах. Когда я работал в поликлинике, получил как-то вызов к одной старушке. Говорит, что живот болит, но умеренно. Посмотрел, пощупал, вроде ничего особенного. Сказал, что понаблюдать надо и завтра приду посмотрю. Пришел домой, и стоит что-то перед глазами у меня эта старушка. Ощущение, что недосмотрел чего-то. Хожу, читаю, разговариваю по телефону — бабка все время перед глазами.