— Сколько? — переспрашивает он, не то улыбаясь, не то ухмыляясь непослушными губами и садясь перед ней на корточки.

— Одиннадцать недель, — роняет она с внезапным облегчением. — Представь, а мы и не знали, меня же не тошнит и на

соленое не тянет. А в тот раз так сильно тошнило…

Он  на  ее  слова  прикрывает  свой  рот  ладонями,  складывает  те  домиком,  словно  боится  сказать  что-то  лишнее  сейчас  и

ненужное. Никогда до этого времени не знал ощущения удавки на шее. Никогда.

— Ты захотел, чтобы я надела платье, я его надела. — Предполагаемый диалог становится монологом, потому что Гера

никак  не  начнет  говорить.  —  Теперь  ты  должен  захотеть,  чтобы  я  родила.  Ты  должен.  Тогда  я  рожу.  Понимаешь?  —  она

подается к нему с той верой в глазах, какая вечно живет в любящих женщинах. — Без тебя я потеряю то, что ты мне подарил.

Если выйду за эту дверь, то рассыплюсь, развалюсь на куски и все потеряю. Я одна не смогу. Без тебя я не смогу сберечь

то, что ты мне подарил. Я просто его не выношу. Без тебя он не родится. Я точно знаю. Да, когда есть ребенок нужно жить,

даже  когда  тебе  не  хочется.  Но  если  мне  придется  отсюда  еще  раз  уйти,  я  рассыплюсь  на  куски  вон  там  за  порогом.

Развалюсь. И все потеряю. Просто ты должен захотеть, а одной у меня не получится… — Ее слезы становятся горькими, и

она перестает говорить.

Не может, да и не хочет снова говорить о своем страхе. Срок, на котором потеряла первого ребенка был близкий к этому. Ей

главное  перешагнуть  черту.  Без  очередного  кошмара,  без  флешбэка,  без  взмокшего  ледяным  потом  тела.  Ей  бы  только

перешагнуть…

Одиннадцать недель. Одиннадцать недель!

Он  тяжело  молчит.  Не  потому,  что  нечего  сказать.  Одна  единственная  мысль  стучит  в  висках:  она  уходила  от  него

беременной.

Лучшего наказания для него придумать невозможно. Если кто-то решил его за что-то наказать, то лучше не придумаешь.

Всю жизнь думал, что никогда не допустит, не сделает того, что сделали с ним его родители, а получается, поступил так же —

будто свое дитя на улицу выгнал. Рада была уже беременна, когда он позволил ей уйти, собственноручно отправив домой с

водителем. За эти две недели могло случиться все, что угодно. Она могла и ребенка потерять.

Это  осознание  обжигает  нутро  адским  огнем,  и  с  ним  сгорает  что-то  раньше  важное,  вся  его  жизненная  опытность

становится глупой рядом с этой возможной непоправимой потерей. Горит уставшая душа мгновенным неизвестным страхом,

превращается  она  в  пепел,  но  там  внутри,  среди  обугленных  смешных  и  уже  ненужных  истин,  уже  что-то  шевелится,

ворочается, жаждет ожить. Алчет выплеснутся во вне каким-то словом, действием, рывком. Но еще не ослаб этот обруч на

горле, что мешает говорить, дышать.

Сбросить бы с себя ледяные пальцы, схватившие затылок, вынырнуть из вязкой душной волны.

Рада плачет, о чем не должна, просит, о чем не следует. Артём сам хотел того же. Сам был готов молить кого угодно, чтобы

она забеременела от него, чтобы ему родила.