|
Спустя четыре дня после отъезда из Нанта, в понедельник, около девяти часов вечера, добродушный старый толстяк, кучер Королевского общества почтовых карет, взял Пьеретту за руку и, пока на Большой улице выгружали доставленных в Провен пассажиров и поклажу, повел девочку, весь багаж которой состоял из двух платьиц, двух пар чулок и двух сорочек, к мадемуазель Рогрон, по адресу, указанному ему начальником почтовой конторы. - Мое почтение, мадемуазель и вся честная компания! - сказал кучер. - Вот вам ваша двоюродная сестрица. Не девочка, а ягодка! С вас сорок семь франков. Хотя у вашей малютки не бог весть сколько багажа, распишитесь все же вот на этом листочке. Мадемуазель Сильвия с братом шумно выражали свое удивление и радость. - Прошу прощенья, - сказал кучер, - меня ждет дилижанс, распишитесь на квитанции, дайте мне сорок семь франков шестьдесят сантимов да на водку, сколько не жалко, - и мне и нантскому кучеру. Мы за малюткой глядели, как за родной дочкой, уплатили за ее ночлег, за еду, за место до Провена и еще за кое-какие мелочи. - Сорок семь франков двенадцать су! - ужаснулась Сильвия. - Вы никак торговаться собираетесь! - воскликнул кучер. - Где же счет? - спросил Рогрон. - Счет? А квитанция на что? - Хватит болтать, - сказала Сильвия брату, - видишь же, что платить все равно придется. Рогрон принес сорок семь франков и двенадцать су. - А нам с товарищем, стало быть, ничего? - спросил кучер. Из недр своего старого бархатного ридикюля, набитого ключами, Сильвия извлекла сорок су. - Благодарствуйте, себе оставьте, - сказал кучер. - Пусть уж лучше мы все это просто так, задаром сделали для малютки. Он взял расписку и вышел, сказав толстой служанке: “Ну и лавочка! Бывают же такие крокодилы, почище египетских!" - Какой грубиян! - воскликнула Сильвия, услыхав его слова. - Да ведь им как-никак пришлось повозиться! - упершись кулаками в бока, возразила Адель. - Ну, нам с ним не детей, крестить, - заявил Рогрон. - Где вы ее спать положите? - спросила служанка. Так прибыла Пьеретта Лоррен к своим родственникам, так ее приняли двоюродный братец и двоюродная сестрица, тупо разглядывавшие девочку, которую выгрузили у них будто какой-то тюк, переправив из жалкой каморки в Сен-Жаке, где она ютилась подле деда и бабки, прямо в столовую ее кузенов, показавшуюся ей дворцовым залом Она оробела и растерялась. Бретоночка в синей юбке из простой шерстяной ткани, в розовом коленкоровом передничке, в грубых башмаках, синих чулках, в белой косынке и в натянутых на обветренные руки шерстяных, красных с белыми кантиками митенках, купленных ей в Париже кучером, показалась бы очаровательной всякому, кроме этих бывших лавочников. Бретонский чепчик, который ей выстирали в Париже (он испачкался по пути из Нанта), словно ореолом окружал ее жизнерадостное личико. Этот национальный головной убор из тонкого батиста с накрахмаленными и крупно плоенными кружевами так прост и кокетлив, что заслуживал бы подробного описания. Ткань и кружево, пропуская свет, бросают лишь легкую тень, и она придает лицу ту девственную прелесть, которую многие художники тщетно пытаются передать красками, а Леопольд Робер так удачно запечатлел в прекрасной, как рафаэлева мадонна, женщине с ребенком на картине “Жнецы”. В этой пронизанной светом кружевной рамке сияло цветущее здоровьем розово-белое личико. В теплой столовой разгорелись нежные ушки, губы, кончик тонкого носа, отчего все лицо казалось еще белее. |
