|
В третьем классе какой-то дядька в длинном черном плаще погнался за мной на игровой площадке. Когда учителя пригрозили вызвать полицию, он ушел, злобно ворча, и никто не хотел мне верить, что под шляпой с широкими полями у него был всего лишь один глаз — прямо посередине лба. А перед этим — очень-очень давно. Я учился тогда в подготовительном классе, и учительница положила меня вздремнуть в кроватку, куда заползла змея. Мама пронзительно закричала, когда пришла за мной, но увидела, что я играю с безвольной чешуйчатой веревкой: мне каким-то образом удалось задушить змею своими толстыми, неуклюжими ручонками. В каждой школе случалось что-то жуткое, что-нибудь небезопасное, и я все время был вынужден переводиться из одного места в другое. Я понимал, что мне следовало бы рассказать маме о трех старых дамах за фруктовым прилавком и о миссис Доддз в художественном музее, о своей странной галлюцинации, что ударом меча я обратил в прах свою математичку. Но я все никак не мог решиться. У меня было странное чувство, что эти новости прервут нашу поездку в Монтаук, а мне этого не хотелось. — Я старалась, чтобы ты держался как можно ближе ко мне, — вздохнула мама. — Но они сказали мне, что это ошибка. Но есть только один выбор, Перси… место, куда тебя хотел послать отец. А я… я просто не могу это вынести. — Отец хотел отправить меня в спецшколу? — Не в школу, — мягко проговорила мама. — В летний лагерь. Голова у меня закружилась. Почему папа, который даже не захотел задержаться, чтобы увидеть мое рождение, сказал маме про какой-то летний лагерь? И если это было так важно, почему она ни разу не упомянула об этом прежде? — Прости меня, Перси, — сказала она, поняв, что выражали мои глаза. — Но я не могу говорить об этом. Я… я не могу отправить тебя туда. Возможно, это означает распрощаться с тобой навсегда. — Навсегда? Но если это только летний лагерь?.. Мама отвернулась к огню, и по ее лицу я понял, что, если буду расспрашивать дальше, она заплачет. * * * В ту ночь мне приснился яркий, отчетливый сон. Штормило, и два прекрасных животных — белая лошадь и золотой орел — бились не на жизнь, а на смерть у полосы прибоя. Орел камнем бросался вниз и вспарывал лошадиную морду мощными когтями. Лошадь разворачивалась и, брыкаясь задними ногами, старалась переломать орлу крылья. Пока происходила битва, земля тряслась, и какой-то чудовищный голос хохотал под землей, науськивая животных друг на друга. Я бросился к ним, понимая, что должен остановить смертоубийство, но бежал я как в замедленном кино. Я понимал, что опоздаю. Я видел, как орел ринулся вниз, целясь клювом в широко раскрытые глаза лошади, и я завопил: «Нет!» Проснулся я как от толчка. Снаружи действительно штормило: такой шторм ломает деревья и сносит дома. На берегу не было ни лошади, ни орла, только молнии, озарявшие все как днем, и двадцатифутовые волны, с грохотом разрывающихся снарядов рушащиеся на дюны. Следующий удар грома разбудил маму. С широко раскрытыми глазами она села на кровати и промолвила только одно слово: «Ураган!» Я понимал, что это безумие. В начале лета над Лонг-Айлендом никогда не бывает ураганов. Но, казалось, океан про это забыл. Сквозь рев ветра я расслышал вдалеке утробный звук, полный злобы и муки, от которого волосы у меня встали дыбом. Затем, уже куда ближе, раздался странный звук — будто кто-то бил по песку молотком для игры в крокет. |
