|
Некоторые ученые древности утверждали, что сохраняется некая симпатическая связь между перерезанными нервами и теми, что принадлежат к ампутированному члену, и что не раз наблюдалось, как отсеченные пальцы вздрагивают и напрягаются, как бы в соответствии с импульсом, который вызывается в них симпатией к силам, действующим в живом организме. Если бы нам удалось завладеть рукой, пока она была пригвождена к кресту или хранилась у Черного Дугласа, я был бы рад понаблюдать это удивительное проявление таинственных симпатий. Но это, боюсь, оказалось бы куда как опасно – я лучше бы вырвал коготь голодному орлу!..
– Лучше дразни своими злыми шутками раненого льва, чем Джона Рэморни! – закричал рыцарь в бешеном негодовании. – Делай свое дело, собака, и помни: если моя рука и не может больше сжимать кинжал, мне повинуется сотня рук. – Довольно будет и одной, в гневе занесенной над вашим хирургом, – сказал Двайнинг, – и он от ужаса умрет на месте. Но кто же тогда, – добавил он тоном не то укоризны, не то насмешки, – кто тогда придет облегчить огненную боль, которая сейчас терзает моего господина и распаляет в нем злобу даже против его бедного слуги, посмевшего заговорить о законах врачевания, столь жалких, бесспорно, в глазах того, кто властен наносить раны? Затем, словно не отваживаясь больше дразнить своего грозного пациента, лекарь спрятал усмешку и принялся за обработку раны, приложив к ней бальзам, от которого разлился по комнате приятный запах, а в ране жгучий жар сменила освежающая прохлада. Для лихорадившего пациента перемена была так отрадна, что если раньше он стонал от боли, то теперь у него вырвался вздох удовольствия, когда он вновь откинулся на свои подушки, чтобы насладиться покоем после благотворной перевязки. – Теперь, мой благородный рыцарь, вы знаете, кто ваш друг, – начал снова Двайнинг. – А поддайся вы безрассудному порыву и прикажи: «Убейте мне этого ничтожного знахаря!» – где между четырех морей Британии нашли бы вы мастера, чье искусство принесло бы вам такое облегчение? – Забудь мои угрозы, добрый лекарь, – сказал Рэморни, – но впредь остерегись искушать меня. Такие, как я, не терпят шуток по поводу своих страданий. Глумись, если хочешь, вволю над жалкими бедняками, призреваемыми в монастыре. Двайнинг не посмел возражать и, вынув из кармана склянку, накапал несколько капель в чашечку с разбавленным вином. – Это лекарство, – сказал ученый муж, – дается больному, чтобы он уснул крепким сном, который не следует нарушать. – Может быть, вечным? – усмехнулся пациент. – Сэр лекарь, сперва отведайте сами вашего снадобья, иначе я к нему не притронусь. Лекарь повиновался с презрительной улыбкой. – Я безбоязненно выпил бы все, но сок этой индийской камеди наводит сон как на больного, так и на здорового, а долг врача не позволяет мне сейчас уснуть. – Прошу прощения, сэр лекарь, – пробурчал Рэморни и потупил взгляд, как будто устыдившись, что выдал свое подозрение. – Нечего и прощать там, где неуместно было б оскорбиться, – отвечал аптекарь. – Козявка должна благодарить великана, что он не придавил ее пятой. Однако, благородный рыцарь, у козявок тоже имеются средства чинить вред – как и у врачей. Разве не мог бы я без особых хлопот так замесить этот бальзам, что рука у вас прогнила бы до плечевого сустава и жизнетворная кровь в ваших венах свернулась бы в испорченный студень? Или что помешало бы мне прибегнуть к более тонкому способу и заразить вашу комнату летучими эссенциями, от которых свет жизни меркнул бы постепенно, пока не угас, как факел среди гнилостных испарений в иных подземных темницах? Вы недооцениваете мою силу, если не знаете, что мое искусство располагает и этими и другими, более таинственными средствами разрушенияnote 36. |
