– Это идет вверх по реке старый Хеншо, – крикнул Рэморни. – Гей, капитан!

Корабельщики откликнулись и стали борт о борт с лодкой принца.

– Го‑го! Старая приятельница! – провозгласил принц, узнав в музыкантше по лицу, одежде и всем принадлежностям француженку Луизу. – По‑моему, я перед тобой в долгу, хотя бы уже потому, что ты из‑за меня натерпелась страху в Валентинов день. В нашу лодку! Живо – с лютней, собачонкой, сумочкой и прочим!.. Я тебя поставлю в услужение к даме, которая будет кормить твоего щенка цыплятами и канарейками.

– Полагаю, вы посчитаетесь, ваше высочество… – начал Рэморни.

– Я не хочу считаться ни с чем, кроме своего удовольствия, Джон. Не соизволишь ли и ты считаться с тем же?

– Вы меня, в самом деле, поставите на службу к леди? – спросила певица, – А где она проживает?

– В Фолкленде, – ответил принц.

– О, я наслышана об этой высокородной леди! – сказала Луиза. – И вы, в самом деле, замолвите за меня слово перед вашей царственной супругой?

– Замолвлю, честью клянусь… когда снова приму ее к себе как таковую. Заметь эту оговорку, Джон, – через плечо бросил он Рэморни.

Все, кто был в барке, подхватили новость и, заключив из слов принца, что царственная чета – на пороге примирения, стали уговаривать Луизу воспользоваться выпавшей ей удачей и вступить в свиту герцогини Ротсей. Многие притом стали хвалить ее игру.

Во время этой заминки Рэморни успел шепнуть Двайнингу:

– А ну, подлый раб, сунься с каким‑нибудь возражением. Девчонка нам только в обузу. Пошевели мозгами, а я пока перекинусь словом с Хеншо.

– С вашего разрешения, – начал Двайнинг, – я как человек, обучавшийся наукам в Испании и Аравии, позволю себе заметить, милорд, что в Эдинбурге появилась болезнь, небезопасно давать бродяжке приблизиться к вашему высочеству.

– А тебе не все равно? – сказал Ротсей. – Я, может быть, предпочту, чтобы меня отравили чумной заразой, а не лекарствами! Ты непременно должен испортить мне веселье?

Такими словами принц заставил Двайнинга умолкнуть, а сэр Джон Рэморни между тем успел расспросить Хеншо и узнал, что отъезд герцогини Ротсей из Фолкленда содержится пока в строгой тайне и что Кэтрин Гловер прибудет в замок к ночи или наутро, рассчитывая, что там ее примет под свое покровительство благородная леди.

Погруженный снова в глубокую думу, герцог Ротсей принял это сообщение так холодно, что Рэморни счел возможным упрекнуть его.

– Милорд, – сказал он, – вы играете в баловня судьбы. Захотели свободы – и вы свободны. Мечтали о красавице – она ждет вас после небольшой оттяжки, чтобы тем драгоценнее стала услада. Даже мимолетные ваши пожелания для судьбы – закон. Вам захотелось музыки, когда казалось, что нет ничего несбыточней, – и пожалуйте, вот вам и лютня и песня. Можно бы нам позавидовать, если бы мы не вели себя как избалованные дети: выбрасываем, изломав, игрушки, которых требовали только что, надрываясь от плача.

– Чтобы насладиться удовольствием, Рэморни, – сказал принц, – человек должен сперва помучиться, как надобно поститься, чтобы вкусней показалась еда. Мы, кому стоит пожелать, и получай что хочешь, – нас ничто по‑настоящему не радует. Ты видишь ту черную тучу, что вот‑вот разразится дождем? Она точно душит меня. Вода в реке кажется темной и мрачной… и берега уже не так хороши…

– Милорд, простите вашего слугу, – сказал Рэморни, – вы слишком подпадаете под власть своего воображения.