– Наверно, брат, ты плохо сейчас соображаешь, – сказал король. – Мне не хочется думать, что в тебе заговорила зависть. Разве не сам ты отметил, что Ротсей первый подсказал нам, каким путем уладить дело с горцами? Правда, твой опыт позволил тебе облечь его мысль в лучшую форму, после чего мы все ее одобрили… Да и сейчас мы так и разошлись бы, не приняв решения по другому важному вопросу, если бы он не напомнил нам о ссоре с горожанами.

– Я не сомневаюсь, – сказал герцог Олбени в том примирительном тоне, какого ждал от него король – что мой царственный племянник скоро сравняется мудростью со своим отцом.

– Или же, – сказал герцог Ротсей, – я сочту более легким позаимствовать у другого члена нашей семьи благодатную и удобную мантию лицемерия: она прикрывает все пороки, так что становится не столь уж важно, водятся они за нами или нет.

– Милорд настоятель, – обратился Олбени к доминиканцу, – мы попросим ваше преподобие выйти ненадолго: нам с королем нужно сказать принцу кое‑что, не предназначенное больше ни для чьих ушей – ни даже ваших.

Доминиканец, поклонившись, удалился.

Царственные братья и принц остались наконец одни. Король казался до крайности расстроенным и огорченным, Олбени – мрачным и озабоченным, и даже Ротсей под обычной для него видимостью легкомыслия старался скрыть некоторую тревогу. Минуту все трое молчали. Наконец Олбени заговорил.

– Государь и брат мой, – сказал он, – мой царственный племянник с таким недоверием и предубеждением принимает все, что исходит из моих уст, что я попрошу вашу милость взять на себя труд сообщить принцу, что ему следует узнать.

– Сообщение, должно быть, и впрямь не из приятных, если милорд Олбени не берется облечь его в медовые слова, – сказал Ротсей.

– Перестань дерзить, мальчик, – осадил его король. – Ты сам сейчас напомнил о ссоре с горожанами. Кто поднял ссору, Давид?.. Кто были те люди, что пытались залезть в окно к мирному гражданину и нашему вассалу, возмутили ночной покой криком и огнями факелов и подвергли наших подданных опасностям и тревоге?

– Больше, думается мне, было страху, чем опасности, – возразил принц. – Но почему вы спрашиваете? Откуда мне знать, кто учинил ночной переполох?

– В проделке замешан один из твоих приближенных, – продолжал король, – слуга самого сатаны, и виновный понесет должное наказание.

– Среди моих приближенных, насколько мне известно, нет никого, кто способен был бы возбудить неудовольствие вашего величества, – ответил принц.

– Не увиливай, мальчик… Где ты был в канун Валентинова дня?

– Надо думать, служил доброму святому Валентину, как положено каждому смертному, – отозвался беспечно молодой человек.

– Не скажет ли нам мой царственный племянник, чем был занят в эту святую ночь его конюший? – спросил герцог Олбени.

– Говори, Давид… Я приказываю, – сказал король.

– Рэморни был занят на моей службе. Надеюсь, такой ответ удовлетворит моего дядю.

– Но не меня! – гневно сказал отец. – Видит бог, я никогда не жаждал крови, но Рэморни я пошлю на плаху, если можно это сделать, не преступив закона. Он поощряет тебя во всех твоих пороках, участвует во всех безрассудствах. Я позабочусь положить этому конец… Позвать сюда Мак‑Луиса со стражей!

– Не губите невиновного, – вмешался принц, готовый любою ценой уберечь своего любимца от опасности. – Даю слово, что Рэморни был в ту ночь занят моим поручением и потому не мог участвовать в этой сваре.