- Что это? - выстукивая зубами, спросил Шморгайлик. - Неужели столько птиц?

- Это сила божья, - потешаясь над своим спутником, промолвил Стрижак, сам, кстати, тоже малость обескураженный этим дивным гомоном.

- Бежать нужно! - заныл Шморгайлик. - Бежать, пока не поздно.

- А куда бежать - вперед или назад? - насмешливо спросил Стрижак.

- Н-не знаю, - выстукивая зубами, пробормотал Шморгайлик, который за одну ночь стал еще меньше, еще мизернее и ничтожнее - вот так и не заметишь, как человек богу душу отдаст и ты один останешься среди поганых. Стрижаку словно бы даже жаль стало Шморгайлика, он подмигнул ему, подал жбан с медом.

- Освежись и подбодрись, земнородец плюгавый. Ты не знаешь, куда ехать, зато я знаю все. Держись за меня, не пропадешь. Видишь, какая благословенная ложбинка? Еще и пение божье для утехи. Вот и сиди. Назад рванешь - к Воеводе прискачешь. Там тебе и смерть за непослушание. А вперед сунешься - стрелу вражью в гортань получишь, и квакнуть не дадут.

Оба они вздрогнули от тишины, упавшей на них неожиданнее, чем птичий гомон. Птицы умолкли сразу и мгновенно, жуткая тишина наполнила серый рассвет, и в серой безмолвности, там, где небо сходится с землей, появились темные всадники и стали в отдалении, и только тогда Стрижак и Шморгайлик поняли, что не птицы подавали им свои голоса и не божья сила, а, наверное, кровь у них тревожно напевала, сама жизнь кричала им со всех концов, земля родная обращалась к ним, быть может, в последний раз, теперь все занемело, потому что стояли на меже нового дня темные, зловещие всадники, и за ними таилась тревожная неизвестность.

Еще и солнце не всходило, а набежчики объявились на этот раз уже в большем количестве, не менее десятка, потому что вчера их если и было четверо или пятеро, то и хорошо, с непривычки же показалось, будто вся степь была заполнена ими.

Вчерашний бродник держался возле одного из всадников, видно старшего, может десятника или же сотника, они вдвоем подъехали к послам, оба слезли с коней, ордынец тотчас же бросился ощупывать поклажу - искал оружие, или леший его знает, что он искал, и все это делал молча, в спешке, будто его кто-нибудь гнал в шею. Бродник стоял равнодушный и безмолвный, - видно, он привык уже ко всему, привык и к жизни кочевой, давно уже не имел собственного очага и не знал, найдет ли его когда-нибудь, во всем был похож на этих своих хозяев.

- Ты хоть бы умылся, злоначинатель, - сказал ему Стрижак.

- Вот они тебя умоют, - мрачно пообещал бродник в ответ.

- Гортань, может, хоть промочишь?

- Ежели есть чем, так почему же?

Стрижак подал ему жбанчик. Но не успел бродник и отхлебнуть из посудины, как ордынец подбежал к нему, вырвал жбан у бродника из рук и принялся сам торопливо лакать мед, перевел дыхание, взглянул на Стрижака, что-то крикнул.

- Говорит, чтобы ты дал ему еще, - объяснил бродник.

- Пусть выпьет, что имеет.

Ордынец показал на своих воинов.

- Он говорит, что они порежут тебя на ремешки, - снова равнодушно объяснил ему бродник.

- Мы послы, - степенно откашлялся Стрижак, - имеем дело к самому хану, нас убить никто не может.

Тогда ордынец, не отрываясь от жбана, лишь изредка облизываясь, начал допытываться, какое у них такое важное дело к хану и чем они докажут, что они настоящие послы, а не подосланные лазутчики, - послов ненастоящих они убивают без промедления.

Стрижак пустил в ход все свое красноречие, он хотел ошеломить темного ордынца, однако то ли слова его оставались непонятными, то ли бродник переводил с пятого на десятое, но получалось так, что один твердил свое, а другой молол свое, и оба не могли понять друг друга, хоть плачь, хоть разбейся, для ордынца все это было ни к чему, он даже справил малую нужду прямо под ноги Шморгайлику, а тот оцепенело стоял, боясь хотя бы на шаг отступить от унизительного орошения, для Стрижака же в этой балочке могло навеки закончиться его посольство вместе с жизнью, которая хотя и грешная, но не лишена все же удовольствий, и закончиться из-за чего же? Только из-за глуповатости этого набежчика, который не может взять в толк, что никому они не могут сказать то, что должны передать самому лишь высочайшему хану.