В силуэте этом, возникшем на грани света тлеющего бревнышка и черного занавеса ночного, он увидел что-то неуловимо знакомое, какой-то тонкий морок. Иллюзион. Сквозь опущенные веки разглядывал нового посетителя своего лагеря. Голос этот узнал сразу.

— Спишь, инвестор?

Девушка, назвавшаяся Таней, нашла его. Пришла за новой купюркой. Давать нельзя было. Закон рыночных отношений. Он потянулся, привстал, сел.

— И чего тебе дома не сидится? То на трассе, то по озерам болтаешься.

— А ты не рад?

Теперь она была в телогреечке, сапожках, джинсах неизбежных и с наглой веселостью в обращении с почти незнакомым мужчиной.

— Денег больше не дам.

— А я и не прошу.

— А чего ходишь?

— Полюбила тебя. Звать-то как?

— Иван Иванычем.

— Водки не дашь?

— Водки?

— Водки.

— Много ли хочешь?

— Да так. На два пальца.

— Ты фильмы-то смотришь, видно, иностранные. Типичные жесты. Тарифы американские.

— Смотрю…

— Меня как нашла?

— Дурное дело не хитрое. Дай глоток. Озябла. Заболею.

— Ну, ладно…

Он забрался в шалаш, вынул фляжку, яичко, яблочко, помидорку.

Свои семьдесят грамм она выпила, морщась. Не очень привычна к вину. Это радовало. Алексей выцедил свою долю, посмотрел на небо, подумал и добавил веток в костер.

— Коли пришла, помогай. Сушнячка бы.

Девка безропотно отправилась за топливом и неожиданно быстро притащила сухару-березку и еще сучков сосновых. Сиживала у костерков. Жаль что не в пионерских походах.

— Теперь котелок помой и чайку заварим.

— Ага, — безропотно отозвалась она.

Между тем, время высветилось на часах, как три тридцать шесть. Костерок возобновился, и вода в котелке зашипела. Он заметил, что нехитрая закуска исчезла. Девчонка была голодна. Тогда он принес банку тушенки, открыл, остаток хлеба порезал.

— Выпью-ка я еще.

— И я?

— Ну, да. И ты…

Во второй раз она распорядилась водкой более смело. В два глотка проглотила зелье и, покосившись на Алексея, стала есть.

Очевидно, до утра девчонка уходить никуда не собиралась, и выгонять ее было не совсем правильно. Коротать же время в разговорах было занятно, но и поспать хоть немного хотелось.

— Иди в шалаш. Там ляжешь, — предложил он гостье.

— А ты?

— А я у костерка.

— Замерзнешь.

— А с тобой согреюсь?

— Расслабишься.

— Ты опять за свое?

— За свое родимое.

— На трассе, что ли, облом?

— Далась тебе эта трасса…

Свет костра всегда бывает волшебным, поскольку иным быть не может по определению.

Когда он очнулся в шалаше примерно через час от зыбкого полусонка, юная ладонь лежала на его щеке, а другая нашла его ладонь. Он перевернулся на спину, почувствовал на себе это тело, расстегнул на ней молнию джинсовую, нашел беззащитную и желанную плоть, и уплыл в другой сон.

Должно быть, это всплески рыб в осоке, звуки ночного озера структурировали предутренний нетрезвый бред в чудесную сказку. Он сам себя представил рыбой, только не банальным окунем и даже не линем, а той, что красива и стройна, той, что разум дан и дано время для счастья и его потери. И щека эта рядом и одежда, как гнет надоедливый, свалилась с него.