|
– Паршивые объедки, – буркнул Эйб, принявшись жевать сигару. К подобному изъявлению глубокой благодарности я привык за годы совместной работы с Бронштейном. Я промолчал, и в конце концов он заговорил сам: – И где же, Бобби, этот самый Дас пропадал восемь лет? Я пожал плечами и сунул ему фотокопию, полученную от Морроу. Эйб изучил ее, повертел на вытянутых руках, повернул боком, как журнальный разворот, и швырнул обратно. – Сдаюсь, – сказал он. – Что это за хреновина? – Это кусок новой поэмы, которую, как предполагают, Дас написал за последние годы. – Это на хинди? – Нет, в основном санскрит и бенгали. А вот английский перевод. Я подал ему другую копию. По мере того как Эйб читал, его потный лоб покрывался все более глубокими морщинами. – Боже праведный, Бобби, и для этого я должен оставить весенний номер? Да здесь про какую-то дамочку, которая трахается на собачий манер и одновременно пьет кровь из безголового мужика. Или я чего-то не понял? – Все точно. Именно про это. Правда, в этом отрывке всего несколько строф. И перевод довольно приблизительный. – Я думал, что поэзия Даса лирична и сентиментальна. Вроде того, как ты описываешь в своей статье стихи Тагора. – Он таким был. И есть. Но не сентиментальный, а оптимистичный. – Эту фразу я использовал неоднократно для защиты Тагора. Черт возьми, да этой же фразой я обычно отстаивал и свои собственные труды. – Угу, – согласился Эйб. – Оптимистичен. Особенно мне нравится вот этот оптимистический кусочек: «Kama Rati kame – viparita kare rati». Судя по переводу, это означает: «Обезумевшие от похоти, Кама и Рати сношаются как собаки». Мило, ничего не скажешь. Да, Бобби, здесь явно заметна эдакая игривость. Что-то вроде раннего Роберта Фроста. – Это отрывок из бенгальской народной песни, – сказал я. – Обрати внимание, как Дас вплел ее ритм во весь пассаж. Он переходит от классической ведической формы к народной бенгальской и снова возвращается к ведической. Даже с учетом того, что это перевод, здесь чувствуется усложненный стилистический подход. Я заткнулся. Я просто повторил то, что услышал от Морроу, а он говорил мне то, что ему сказал кто-то из его «консультантов». В маленькой комнатушке было очень жарко. В открытое окно врывался монотонный гул машин и почему-то успокаивающий, далекий звук сирены. – Ты прав, – заговорил я. – Это совершенно не похоже на Даса. Почти невероятно, что эти строки принадлежат перу того же человека, который написал поэму о матери Терезе. По-моему Даса нет в живых, а это все какое-то надувательство. Эйб уселся поглубже в свое вращающееся кресло, и я на какое-то мгновение поверил, что он и в самом деле собирается вынуть изо рта огрызок сигары. Вместо этого он насупился, погонял сигару во рту слева направо и обратно, откинулся на спинку и сцепил на затылке короткие пальцы. – Бобби, а я никогда не рассказывал тебе, как однажды побывал в Калькутте? – Нет. – Я удивленно моргнул. Эйб много поездил в бытность свою репортером, пока не написал первый роман, но редко заговаривал о том времени. Приняв у меня когда-то статью о Тагоре, он между прочим заметил, что однажды провел месяцев девять при лорде Маунтбеттене в Бирме. Рассказы его о репортерской работе были редкими, но неизменно интересными. – Во время войны? – спросил я. – Нет. Сразу после. Во время волнений в связи с разделом между мусульманами и индусами в 1947 году. |
