– Вот видите, да. Именно так. Даже такая простая вещь, как просто сказать, что пора домой, – она уже будет тогда продажей. Вам уже ничего нельзя будет сказать, чтобы не продаться, потому что вы будете в ложном положении. И тогда, когда они не дадут вам нигде выступать и у вас не останется ангажемента, – она тараторила все быстрей, хотя переходила к самому важному, – вам тогда придется, придется, ничего не поделаешь, у вас просто не останется другого выхода…

– Что придется? – спросил он вовсе уж глупо. – Что именно придется?

– Ах, не притворяйтесь, вы все отлично понимаете. Не вы первый, не вы последний. Надежда Васильевна на что звездочка ясная, любимица императорской фамилии, а и то ей пришлось в конце концов подписать, и она участвует там в таких вещах, про которые страшно говорить вслух. Про которые страшно думать. Ну и вы согласитесь, ничего особенного, это не так обременительно, немножко информировать, иногда что-то передать… Дальше Шанхай. В Шанхае будет совсем плохо. И самое ужасное, что все узнают. Это не Париж, не Чикаго, там такое не спрячешь. И когда они узнают это про вас, у вас уже не будет никакого, совершенно никакого выхода – и тогда они наконец скажут: да. Можно, да. Мы разрешаем. По ходатайству нашей молодежи. И вы поедете назад и будете петь для нашей молодежи. То, что разрешат, и там, куда пошлют. Вы будете петь в глухой тайге, под расстроенное фортепиано, единственное на тысячу верст. Они, конечно, вас не сошлют, но вы будете жить под этим страхом вечно. И вы будете петь, ах да, какое совпадение, – вы будете петь именно про Севастополь. Весь седой, как серебряный тополь! Сколько стоил ему Севастополь! Вы будете стоять на сцене весь белый, вы всегда бледнеете от стыда, я знаю. И будете петь, сколько стоил ему Севастополь. Это если вы сейчас уедете. Но если вы останетесь со мной, вы никогда не будете петь, вы будете жить тихой жизнью, в городе у моря, в приморском городе! Мы будем ходить на базар, я буду предупреждать любые ваши желания. У нас будет лодка. И я могу быть одной, а могу быть другой, и мы будем встречать Новый год. Встречать Новый год не в кабаках, а вдвоем, ну, может быть, еще с моей теткой. Тетка нам не помешает, она потом умрет, мы потом тоже умрем, но гораздо, гораздо позже! Мы умрем очень нескоро. Вы доживете до полета человека страшно сказать куда. У нас будет прибор дальнего видения.

– Все это очень хорошо, – прервал он наконец ее бред. – Очень хорошо и даже прекрасно. И я был бы счастлив с вами, с тобой. Даже с теткой. Но… – Он никак не решался спросить о главном. – Но. Тем не менее.

У него оставалось три минуты, меньше трех. В зале уже нетерпеливо шевелились.

– Но тем не менее, – решился он. – Что я еще напишу?

Это было главным, хотя он давно ничего не писал, и что можно было написать между ночными кутежами со Слащевым, который плевался шелухой от семечек и орал «Пока не кончатся семечки, я не сдам Крым!»? Что можно было написать в соседстве слащевской адъютантши Нины Нечволодовой? Последнюю песню сочинил он в девятнадцатом. Но ведь когда-нибудь, когда-нибудь он переживет еще это чувство, когда к нему приходила тема или строчка и когда он становился ненадолго равен себе? Неважно, что знали его как Пьеро. Он был поэт, и это понимали все остальные поэты. Он был поэт повыше Северянина, потому что слышал настоящую музыку, потому что первым додумался петь, потому что знал, какое движение начнется с него; он был поэт и ради этого бежал отовсюду, потому что не себя берег, а небывалый дар, вдруг в нем проснувшийся.

Она смотрела на него с изумлением, и лисье личико даже слегка вытянулось.

– Что напишете, – пробормотала она, – что ты напишешь… Но какая разница, посмотри вокруг, какая разница? Кого это когда остановило? Надо не о том думать, что ты напишешь, а о том, как проживешь… Ты не сделаешь множества мерзостей, вот о чем надо думать… не напишешь, не услышишь множества ужасных вещей… когда сюда придут вот эти, неважно кто, мы успеем уехать, сюда все время будет кто-то приходить, такое место, но мы уедем и вернемся, и тогда останемся… Если ты уедешь и вернешься, о, на тебя будут смотреть совсем не так.