Она появилась только в облике маленькой травести, за кулисами, когда он едва входил в славу, – и теперь не могла не явиться на последний концерт, но у них опять совершенно не было времени.

– У нас очень мало времени – так и сказала она. – А здесь я вот для чего: если вы хотите остаться, то я это могу устроить.

– Откуда вы знаете? – глупо спросил он.

– Откуда я знаю? Что значит откуда? Все знают, все только думают, как убежать, и многие хотят остаться, но не знают, что будет. А я знаю, и я могу вам это устроить. Вы понимаете, конечно, что тут первое время будет тяжело. Но тяжело будет для офицеров, офицерам они будут, конечно, мстить, а местных они не будут трогать. Я поселю вас у тетки, это под Севастополем, в Балаклаве, и никто не тронет вас. А я знаю, что у вас есть навык медбрата, вы будете вместо фельдшера, фельдшеры им нужны. И вы спокойно переждете тут плохое время, а потом можно будет уехать куда вы захотите. Можно в Киев, у вас там родные. Можно в Петроград. Он будет… ну, неважно. Даже в Москве можно будет жить, первые пять лет вообще легко, а потом вы устроитесь. Я все время буду с вами, если вы не прогоните, ведь вы не прогоните.

Она говорила быстро, но не лихорадочно, – говорила так, что за каждым словом чувствовалось твердое знание. И чем дольше она говорила, тем ясней он понимал, что действительно мечтал о ней всю жизнь и встречал ее на всех путях, но не всегда узнавал; ему хотелось убедиться в ее реальности, взять ее хотя бы за руку, – но, даже уже чувствуя в руке ее холодные крошечные пальцы, он не решался к ней прикоснуться. Это почему-то было нельзя. Ее можно и нужно было выслушать, но совершенно нельзя было трогать.

– Хорошо, – сказал он, продолжая мысленно отсчитывать минуты; у него еще десять минут было до выхода на сцену. – Но если уеду? Если я уплыву, как вы это говорите? Я сам еще не знаю, но если это допустить?

– Если это допустить, – проговорила она с трудом и нехотя, – вы будете сначала в Константинополе, потом в Румынии, потом в Польше. Петь вы будете в кабаках, концертного зала даже вроде этого у вас не будет долго. А там ведь к артистам относятся не так, как здесь. Тут вы любимая игрушка, любимая кошка, – она выгнула спину, показала кошку, кокетливую, но довольно мерзкую. – А там вы приложение к пиву, закуска. И так будет долго. Потом, допустим, Париж – ну и что же Париж? Снова кабаки, презрение и тупость французов, полунищета, чердак, называемый мансардой для пущей красоты. Вы будете все время проситься назад. Вас будут поддерживать, послы будут вас слушать, послихи даже влюбляться станут, но все их ходатайства будут разбиваться о стену, все их благие намерения будут ничто. И слушать вас будет пьяная русская шваль, которую вышвырнули отсюда, которой никто не верит, потому что все они лгут и все верят, что вернутся. И вы споете им однажды, что пора уже отдохнуть, что Родина где-то там вас ждет, возродившись в огне, – и они закидают вас тухлятиной и скажут, что вы продались…

– Правильно, – кивнул вдруг Александр Николаевич.

– Конечно, правильно, – подтвердила она, – я говорю только то, что знаю.

– Нет, – досадливо сказал он, – я не в том смысле. А в том, что правильно скажут.

– Вот видите, да. Именно так. Даже такая простая вещь, как просто сказать, что пора домой, – она уже будет тогда продажей. Вам уже ничего нельзя будет сказать, чтобы не продаться, потому что вы будете в ложном положении. И тогда, когда они не дадут вам нигде выступать и у вас не останется ангажемента, – она тараторила все быстрей, хотя переходила к самому важному, – вам тогда придется, придется, ничего не поделаешь, у вас просто не останется другого выхода…

– Что придется? – спросил он вовсе уж глупо.