А потом появился Надеждин, с такой подходящей фамилией, и родился сын, и началась нормальная жизнь – чемодан лежал на антресолях, как член семьи, и даже никогда не снился. Жизнь шла хорошая, но как бы без соли. Только однажды, когда Надиному сыну уже было десять, позвонил Смирнов, и Надя сразу узнала этот спокойный, очень усталый голос.

– Здравствуй, Надя, – сказал он.

– Это кто? – спросила Надя выцветшим голосом, хотя сразу все поняла.

– Зря ты это, – сказал Смирнов. – Он должен переходить.

– Он уже без ручки, – сказала она машинально.

– Да и ладно, – ответил он и после паузы объяснил зачем-то:

– Добавлять можно. Выбрасывать ничего нельзя.

И отрубился, и больше, конечно, не звонил.

Когда сыну было уже пятнадцать, он полез на антресоли убирать коньки.

– Ма-ам! – позвал он. – Давай выкинем этот чемодан. Я вообще не помню, чтобы ты его доставала.

– Нельзя, – сказала Надя. – Пусть лежит.

– Да зачем он нам? Там небось дрянь одна.

– Пусть лежит, – повторила Надя с внезапной яростью, и сын, ворча, смирился.

И ПОЭТОМУ ОНО ТАК ВСЕ И ИДЕТ, ПОНИМАЕТЕ, ВОТ ПОЭТОМУ ОНО ВСЕ ТАК И ИДЕТ, ТО ЕСТЬ ТАК И ЛЕЖИТ.

За кулисами

12 ноября, около полуночи, в ресторане Криста Александр Николаевич заметил капитана Стафиди. Тот поманил его пальцем.

Александр Николаевич сел за столик, на котором стояли три тарелки – со ставридой, горохом и вареной свеклой. Вялые осенние мухи порывались сесть на еду, капитан так же вяло отгонял их волосатыми пальцами.

– Свекла первое дело для глаз, – сказал капитан. – Капитану глаза первое дело.

Александр Николаевич, не желая обидеть, поддел вилкой кусок свеклы и, закатив глаза якобы в наслаждении, прожевал.

– Послезавтра в ночь отходим, – будничным тоном, без предисловий и таинственных понижений голоса сообщил Стафиди. Да слушать и некому было – в углу мертвым сном спал измученный гарсон Степан, рухнув на стол косматой головой, да одиноко накачивался водкой армянский миллионер Сазарян, которому явно было не до чужих разговоров. Если угодно, Сазарян сам давно мог отплыть, купил шхуну, но не умел нанять матросов, а без матросов не справлялся.

– Ну, хорошо, – сказал Александр Николаевич, чтобы что-нибудь сказать. – Счастливый путь.

– Очень тебе советую, – продолжал Стафиди, – давай. Могу взять с пианистом. Но больше никого. Понимаешь? Не рассказывай много.

– Да и некому, – признался Александр Николаевич.

– Ну и вот и хорошо. Послезавтра, понимаешь?

– Я не знаю, – устало сказал Александр Николаевич. – Меня Слащев в штаб зовет. Телеграмму прислал в отель. Говорит, я устал без твоих песен.

– Тебя там убьют с твоими песнями и забудут, как звали, – пообещал капитан. – Ты пока думать будешь, они придут, и все. Слащев твой застрелится, и туда ему и надо. А ты человек молодой, у тебя способности.

Александр Николаевич с приятным удивлением замечал, что простые люди, люди дела, как их называли, его любили и часто звали в компанию. То ли он напоминал им мирную жизнь, то ли была в его сценическом облике детская беспомощность, которую они легко принимали за истинное его качество. Между тем Александр Николаевич вовсе не был дитя. Под балахоном и гримом он был спортсмэн, даже атлет, выносливей и приспособленней многих.