– Но что я напишу? – повторил он твердо.

– Ты… ты напишешь… Вот! – выкрикнула она вдруг.

– Что это?! – спросил он бледным шепотом.

– Это ты подаришь мне на сорокалетие нашей свадьбы. Сорок лет! – воскликнула она и снова затараторила:

– Это написал тебе я? – спросил он, хотя все уже понял.

– Ты! – крикнула она с внезапной, дикой, совсем не ангельской мстительностью. – Ты! Мы пролистали юбилеи: серебряный, сапфировый… Несли по жизненной аллее охапку чувств рубиновых! Пусть дарят нам сегодня розы, как этот камень, алые, и обойдут союз наш грозы, и радости ждут малые! Да, ты! Да, малые радости!

Она верещала так, что аккомпаниатор, поджидавший выхода, в ужасе на них оглянулся.

– Да! – повторяла она. – Но ты будешь на Родине, ты понимаешь, на Родине! На своей земле! Не в изгнанье, не среди чужих, не вечным бродягой, ты будешь дома, вокруг тебя будут родные люди! Ты будешь дышать родным воздухом, плавать в русском море, хрустеть русскими яблоками! Ты всегда, когда пожелаешь, сможешь увидеть русский снег, и тебе не надо будет для этого унижаться, не надо будет ни с кем сотрудничать; ты будешь русский среди русских, в родном гнезде, как, я не знаю, патрон в патроннике! Да! И слава богу, что ты больше ничего не напишешь, что ты не наденешь больше этот дурацкий балахон, что не запоешь больше козлиным голосом; ты думал, я люблю тебя за это? О нет, я единственная, о которой мечтает всякий мужчина, единственная, как Родина, – та, кто любит тебя за тебя самого!

– Александр Николаевич, – потянул его за рукав пианист, – пойдемте, публика ждет…

– Да-да, – кивнул он и пошел на сцену – петь невыносимо пахнущему, грязному залу бывших людей, петь бывшие песни под бывшую музыку.

Следующей ночью он без особенных сожалений отплыл на «Великом князе Александре Михайловиче».