Таким образом, сам Беранже представляет нам свою поэзию делом служения народной пользе. Чтоб видеть, как понимал он это служение, приведем из того же предисловия некоторые мысли, относящиеся к содержанию и характеру его песен. «Любовь к отечеству и любовь к независимости, – говорит он, – составляют два главные предмета моих песен, и я старался говорить о них языком, понятным народу. Ведь эти предметы не такие важные особы, чтоб и уж не могли спуститься до народа. Напротив, с тех пор как народ с конца прошлого века стал принимать сознательное участие в политических событиях, его понятия возвысились и облагородились. Теперь уже и в песне ему не довольно одного только вина, разгула, бестолковой веселости: это может составлять только рамку, в которой должна быть вставлена картина, заключающая какую-нибудь серьезную идею. Смеясь только над обманутыми мужьями да над корыстолюбивыми чиновниками, нельзя уже получить полного успеха и среди рабочего класса; для народа нужно уже побольше. Оттого и назначение песни народной теперь должно быть выше и чище. Мало даже того, чтобы она нравилась только простому народу, она должна проникнуть и в высшие классы, чтобы и в них пробудить участие к горестям и страданиям народа!» И песни Беранже действительно выполняли это высокое и святое назначение. Он сделался популярным поэтом не только во Франции, но и в странах, далеких от его отечества.

Зная о своей популярности, Беранже, в том же предисловии, скромно говорит, что великие поэты Франции, конечно, легко затмили бы его известность, если бы они не пренебрегали «спуститься иногда с высот старого Пинда, который немножко уж слишком аристократичен для духа нашего языка. Им бы надобно было отказаться от некоторой части их великолепных фраз. К сожалению, мы, по старой, укоренившейся привычке, до сих пор смотрим на народ с каким-то предубеждением. Он все представляется нам грубой толпой, неспособной к возвышенным, благородным и нежным ощущениям. А между тем, напротив, в нашем обществе все эти чувства развиты гораздо меньше. Если еще есть в мире поэзия, то ее нужно искать среди народа. Да, надобно трудиться для него, надобно вдохновляться им, но для этого надобно знать его и сочувствовать ему. А то иногда мы, пожалуй, и беремся за народные предметы для того, чтобы заслужить себе хвалу, но мы поступаем тут подобно тем богачам, которые, желая удивить народ, бросают ему на голову гнилое мясо и заливают его разбавленным вином. Посмотрите хоть на наших живописцев; они никогда не представляют лиц простого народа, даже в исторических картинах. Это, по их мнению, могло бы повредить изяществу и нарушить эффект. Но народ не имел ли бы полного права сказать тем, которые так его трактуют: «Разве я виноват в том, что я так жалко выродился, что черты мои искажены нищетою, а иногда и пороком? Но в этих бледных, истощенных чертах горел когда-то энтузиазм отваги и свободы! Но под этими лохмотьями течет кровь, которую проливал я за вас, при первом призыве отечества. Изобразите меня в ту минуту, когда я умираю за вас. Тогда черты мои прекрасны!» И этот народ был бы прав, говоря таким образом».

Все эти мысли не составляют у Беранже отвлеченного воззрения: они составляют результат и содержание всей его жизни, всей его поэтической деятельности.