С детских лет ведь его полюбила! Коли не он — так и никто не надобен! Один он у меня, один навеки, что бы ни случилось... гордыня — грех и упрямство — грех, да только так, как я Феденьку полюбила, не всем любить дано, и я это сразу знала, и гордилась втихомолку своей любовью, и ночью вставала за него, за Феденьку, помолиться...

Исчезают богатые покои Великой старицы Марфы, появляется скромная келья инокини Марфы.

Инокиня МАРФА: Одно звание, что царица. Жила, как монашка, света белого не видела, в домовом храме на молитве одна стояла, одна! То в холе у матушки жила, все меня ласкали и ублажали, а то мне боярыни мои верховые, боярышни, казначеи мои, девки мои сенные словечка не скажут, не улыбнутся, словно я идол деревянный. На что, спрашиваю, Господи, на что ты мне душу живую дал, на что красу дал девичью, на что дал нрав смиренный? Да хоть бы я за конюха вышла, за купчишку последнего — и то бы баловал, ласковые речи говорил, в гости ходить позволял! Маялась я так, маялась — да и поняла: это мне искушение. Искушение! Молчанием меня Господь искушает, злобой людской, мужниной яростью, от которой слезы до утра лью. А выстою — он меня вознаградит. За лучшие мои годочки, государю отданные, за ночи эти страшные, за одиночество мое неслыханное — за все вознаградит! Так буду же я кротка, словно голубица... коли не велит меня государь отравить... а не велит, Господь за меня заступится! Он видит сверху, что живу в страхе смертном! От смерти кротостью обороняюсь, лишнего словца не вымолвлю, глаз ни на кого не подниму... Оборонит и вознаградит!.. А бывали деньки, что и есть боялась, одну лишь водицу пила, к ней отраву не подмешают...

А как помер царевич Иван Иванович, старший государев сынок, еще того страшнее стало. Царевич-то нехорошей смертью помер, родной батюшка в висок посохом поразил. Слыханное ли дело? За то, сказывали шепотом, что царевич жену свою свекру в обиду не дал. И тут мне братцы растолковали — царство-то без наследника осталось. Федор, другой государев сын, хворенький. Разумом убог, одну радость знает — в колокол звонить. Выходит, на меня вся надежда! Покамест я в царицах... Рожу — мое счастье. Не рожу — многие охотно дочек государю отдадут, а меня — в келью, коли не на тот свет. Настращали меня братцы и приказали быть с государем поласковей. А какое там поласковей, когда я его пуще смерти боюсь?

А как не бояться? Он ведь после того, как царевича Иванушку похоронил, совсем ума лишился — ночью с постели вскакивал, перед образами на полу валялся и вопил страшно. А до меня слухи доходили — ночью-то он каялся, а днем-то лютовал, головы рубить приказывал и на кол сажать людей невинных...

Но понесла я! Сжалился Господь! Одно твердила — Господи, пошли сыночка, Господи, пошли сыночка! Сыночек — мое спасение, пошли сыночка!

Родила во благовременье сыночка Митеньку!

Рожала легко, я ж крепкая, дородная, мне бы рожать да рожать...

(Инокиня Марфа замолкает, вздыхает, утирает глаза белым вышитым платком — неожиданно роскошным для монашеской кельи).

Тут-то ясно стало мне — вот она, Божья награда. За все муки мои, за слезы мои — царевича мне даровали, Митеньку моего богоданного. И, значит, отныне я — доподлинно царица. И могу малость дух перевести...

Седьмая жена, говорят, не считается! Грех один, а не венчанье! Да венчали ж! И сыночек мой — царского рода-племени!

Государь сам подтвердил это — заболев, велел боярам царевичу Митеньке присягать. И многие присягнули. Потом выздоровел — и сам той присягой сильно был недоволен, да куда деваться? Слово-то не воробей, вылетело — не поймаешь, а присягу Господь слышит!

Потом завещание написал — Феденьку, головкой слабого, наследником объявил, а душеприказчиком своим думного боярина Богдана Бельского поставил.