Инокиня Марфа. Одна-одинешенька! Бабы кругом, у каждой — по двое, по трое маленьких, мужья у них! Вечером, мне в пояс поклонившись, к мужьям уходят! Одна, одна!.. Царских вдов-то замуж не берут! И пострига не приняла, а как монашка! И, выходит, кроме Митеньки у меня других деток не будет. Вот она, беда-то!

Старица Марфа. Счастье ты мое, Феденька!..

Инокиня Марфа. Горе ты мое, горюшко! Не выплакать!

Старица Марфа. Одного хотела — с первой же ночи понести, чтобы все счастье мое разом в дитятко перелилось!

Инокиня Марфа. Смирюсь, думаю, смирюсь… За смирение меня Господь уберег, за смирение крепенького сыночка послал, умом его не обидел…

Старица Марфа. И мне сыночка, и мне…

Инокиня Марфа. Одна беда — хоть и крепенькое дитя, а падучая к нему привязалась. Падает и ножками сучит, и ручками машет. Другая беда — упрям бывает и зол, весь в батюшку своего. Ну да это ничего — царю добрым быть негоже. Вон царишко Феденька добр — да все дела за него треклятый Бориска Годунов решает. В кого только государь Федор Иваныч уродился?

Братцы стали искать ведунов и бабок, чтобы падучую хворь избыть, кого только к Митеньке не водили. А сами меж тем ведунам велели ворожить, будет ли царь Федор Иванович долговечен, и с царицей своей вместе. Про то донесли Битяговскому, был великий лай и поношение. Я ушла — боюсь, когда так кричать принимаются, боюсь…

А Митенька повадился в свайку играть, ножичек в землю метать. Четверо ребяток с нами жили, чтоб было с кем моему царевичу играть. Так они бы рады весь день с ножичками баловаться.

Май был. После того, как Митенька от падучей чуть с лестницы не свалился, я ему с ножичком играть запретила. Он на меня кинулся, за руки кусал, насилу оттащили. Беда, думаю, беда, а позволять-то нельзя, ну как сам порежется?

И пришли ко мне братцы с дядюшкой. Ты, говорят, не бойся, дай ему ножичек. Порежется — нам же на пользу, тут же и закричим — годуновские-де людишки царевича убить хотели, спасайте царевича, люди добрые! В Угличе народ поднимется, на Москву бунт перекинется. А в Москве есть люди, кому Годунов — как кость поперек горда. Еще и на трон Митенька сядет, а мы — при нем. Я молчала, боялась. Они мамку Василису ко мне подослали, Василису Волохову, языкастая была баба. И она говорила: не бойся, государыня, дело надежное, нам лишь бы крик поднять да царевича с окровавленной ручкой народу показать. Я, дура, поверила, позволила взять ножичек.

Для чего я ее послушала?! Забыла, что ее ко мне приставили все высматривать и доносить?!

После обедни я с ближними женщинами за стол села, а Митеньку отпустила на двор поиграть. Кушанье к нам наверх уж понесли… И тут вбегает Петрушка Колобов, кричит — беда, царевич на нож накололся! Я кинулась вниз, во двор…

А там — Волохова на руках дитя мое держит, вопит. А дитя-то неживое!

Мне под руку полено попалось, я ее поленом по голове бить! Ты, кричу, убила его, ты убила Митеньку, И с сыном своим Оськой, и с Битяговскими, вы все его убили! Сама не помню, что еще кричала… Тут-то и началось… как к стогу соломы огонь поднесли — так весь Углич взбутился… бегут, голосят, Оську Волохова ко мне ведут, я ему — убийца, убийца! Тут же, при мне, и порешили…

И многих в тот день сгоряча порешили. Я с Митенькой сижу, из рук не выпускаю, а там уж и Битяговских нет, и их приспешников… а Митеньку у меня насилу отняли, чтобы в церкви его тельце положить.