|
Статуя изображает Ниобею как символ скорби и материнского страдания.]. Аполлон Аполлонович четко распахнул пред собою дверь, опираясь костлявой рукой о граненую ручку: по громадной зале, непомерно вытянутой в длину, раздавалась холодно поступь тяжелого шага. Так бывает всегда Над пустыми петербургскими улицами пролетали едва озаренные смутности; обрывки туч перегоняли друг друга. Какое-то фосфорическое пятно и туманно, и мертвенно проносилось по небу; фосфорическим блеском протуманилась высь; и от этого проблистали железные крыши и трубы. Протекали тут зеленые воды Мойки; по одной ее стороне то же высилось все трехэтажное здание о пяти своих белых колоннах; наверху были выступы. Там, на светлом фоне светлого здания, медленно проходил Ее Величества кирасир; у него была золотая, блиставшая каска. И серебряный голубь над каской распростер свои крылья [71 - Речь идет, видимо, о детали парадной формы кавалергардского полка 1-й гвардейской кавалерийской дивизии – о касках, «на которые навинчивались острые шишаки или, в особых случаях, посеребренные двуглавые орлы. Орлы эти у солдат назывались почему-то «голубками»«(Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. – М., 1959. – Т. 1. – С. 82). Эта деталь введена Белым для того, чтобы подчеркнуть связь произведения с романом «Серебряный голубь».]. Николай Аполлонович, надушенный и выбритый, пробирался по Мойке, запахнувшись в меха; голова упала в шинель, а глаза как-то чудно светились; в душе – поднимались там трепеты без названья; что-то жуткое, сладкое пело там: словно в нем самом разлетелся на части буревой эолов мешок [72 - Этот образ восходит к «Одиссее» Гомера: Одиссей попал на плавучий остров, которым правил повелитель ветров Эол. Восхищенный рассказами Одиссея, Эол отпустил его со спутниками на родину, подарив сшитый из кожи быка мешок с заключенными в нем ветрами. Перед самым прибытием на родной остров Итаку Одиссей уснул, а его спутники, развязав мех в надежде обнаружить в нем сокровища Эола, вызвали бурю, отбросившую корабли обратно к Эолии («Одиссея», X, 1-76).] и сыны нездешних порывов на свистящих бичах в странные, в непонятные страны угоняли жестоко. Думал он: неужели и это – любовь? Вспомнил он: в одну туманную ночь, выбегая стремительно из того вон подъезда, он пустился бежать к чугунному петербургскому мосту, чтобы там, на мосту… Вздрогнул он. Пролетел сноп огня: придворная, черная пролетела карета: пронесла мимо светлых впадин оконных тогосамого дома ярко-красные свои, будто кровью налитые, фонари; на струе черной мойской фонари проиграли и проблистали; призрачный абрис треуголки лакея и абрис шинельных крыльев пролетели с огнем из тумана в туман. Николай Аполлонович постоял перед домом задумчиво: колотилось сердце в груди; постоял, постоял – и неожиданно скрылся он в знакомом подъезде. В прежние времена он сюда входил каждый вечер; а теперь здесь он два с лишним месяца не переступал порога; и переступил, будто вор, он – теперь. В прежние времена ему девушка в белом переднике дверь открывала радушно; говорила: «Здравствуйте, барин» – с лукавой улыбкою. А теперь? Ему не выйдут навстречу; позвони он, та же девушка на него испуганно заморгает глазами и «здравствуйте, барин» не скажет; нет, звониться не станет он. Для чего же он здесь? Подъездная дверь перед ним распахнулась; и подъездная дверь звуком ударилась в спину; тьма объяла его; точно все за ним отвалилось (так, вероятно, бывает в первый миг после смерти, как с души в бездну тления рухнет храм тела); но о смерти теперь Николай Аполлонович не подумал – смерть была далека; в темноте, видно, думал он о собственных жестах, потому что действия его в темноте приняли фантастический отпечаток; на холодной ступени уселся он у одной входной двери, опустив лицо в мех и слушая биение сердца; некая черная пустота начиналась у него за спиною; черная пустота была впереди. |
