|
- Невелики, видать, грехи у раба божьего Самсона, - пробормотал Момус вслух, готовясь идти дальше своей дорогой. Сиплый, пропитой голос прогудел в самое ухо: - Велики, паря, ох велики. Ты что, не московский, коли самого Еропкина не знаешь? Рядом стоял тощий, жилистый оборванец с землистым, нервно дергающимся лицом. От оборванца несло сивушным перегаром, а взгляд, устремленный в обход Момуса, на скупердяя-дарителя, был полон жгучей, лютой ненависти. - Почитай, с пол-Москвы кровянку сосет Самсон Харитоныч, - просветил Момуса дерганый. - Ночлежки на Хитровке, кабаки в Грачах, на Сухаревке, на той же Хитровке - чуть не все его. Краденое у "деловых" прикупает, деньги в рост под большущие проценты дает. Одно слово - упырь, аспид поганый. Момус взглянул на несимпатичного толстяка, уже садившегося в сани, с новым интересом. Надо же, какие в Москве, оказывается, колоритные типажи есть. - И полиция ему нипочем? Оборванец сплюнул: - Какая полиция! Он к самому губернатору, Долгорукому князю, в хоромы шастает. А как же, Еропкин нынче генерал! Когда Храм-то строили, кинул с барышей миллион, так ему за то от царя лента со звездой и должность по богоугодному обчеству. Был Самсошка-кровосос, а стал "превосходительство". Это вор-то, кат, убивец! - Ну, убивец-то, я чай, навряд ли, - усомнился Момус. - Навряд?! - впервые глянул на собеседника пропойца. - Сам-то Самсон Харитоныч, конечное дело, ручек своих не кровянит. А Кузьму немого ты видал? Что с кнутом-то? Это ж не человек, а зверюга, пес цепной. Он не то что душу погубить, живьем на кусочки изорвать может. И рвал, были случаи! Я те, парень, про ихние дела такого порассказать могу! - А пойдем, расскажешь. Посидим, вина тебе налью, - пригласил Момус, потому что спешить было особенно некуда, а человечек, по всему видно, попался любопытный. От таких много чего полезного узнать можно. - Щас вот только мальчонке моему дам двугривенный на карусель. *** Сели в трактире. Момус спросил чаю с баранками, пьющему человеку взял полштофа можжевеловой и соленого леща. Рассказчик медленно, с достоинством, выпил, пососал рыбий хвост. Начал издалека: - Ты вот Москвы не знаешь и про бани Сандуновские, поди, не слыхивал? - Отчего же, бани известные, - ответил Момус, подливая. - То-то, что известные. Я там, в господском отделении, самый первый человек был. Егора Тишкина всякий знал. И кровь отворить, и мозолю срезать, и побрить первостатейно, все мог. А знатнее всего по теломятному делу гремел. Руки у меня были умные. Так по жилкам кровь разгонял, так косточки разминал, что у меня графья да генералы будто котята мурлыкали. Мог и от хворей разных пользовать - отварами, декохтами всякими. Иной месяц до полутораста целковых выколачивал! Дом имел, сад. Вдова одна ко мне похаживала, из духовного звания. Егор Тишкин выпил вторую уже без церемоний, залпом, и занюхивать не стал. - Еропкин, гнида, меня отличал. Завсегда Тишкина требовал. Я и домой к нему скольки разов зван был. Считай, свой человек у него сделался. И брил его харю бугристую, и жировики сводил, и от немочи мужской лечил. А кто его, пузыря, от почечуя спасал?! Кто ему грыжу вправлял?! Эх, золотые пальцы были у Егора Тишкина. А ныне нищ, гол и бездомен. И все через него, через Еропкина! Ты вот что, паря, возьми мне еще вина. Душа огнем горит. Малость успокоившись, бывший банный мастер продолжил: - Суеверный он, Еропкин. Хуже бабки деревенской. Во все приметы верит - и в черного кота, и в петуший крик, и в молодой месяц. А надо тебе сказать, мил человек, что была у Самсон Харитоныча посередь бороды, ровнехонько в ямочке, чудная бородавка. Вся черная, и три рыжих волоска из ей растут. Очень он ее холил, говорил, что это его знак особенный. Нарочно на щеках волоса отращивал, а подбородок пробривал, чтоб бородавку виднее было. Вот этого-то знака я его и лишил. |
