А после ланча? Джонсон открыл было рот, чтобы задать этот вопрос, но передумал и лишь молча кивнул.

— А как насчет заключения патологоанатома?

Инспектор взглянула на часы:

— Оно будет готово не раньше пяти. Времени вполне достаточно, чтобы найти кое-какие вещественные доказательства, после чего Билроту будет уже не отвертеться.

Найти доказательства? Или подкинуть?

— Вы хотите, чтобы я при этом присутствовал?

Уортон неопределенно пожала плечами:

— Если вы к тому моменту уже покончите со всем остальным…

Между сотрудниками медицинской школы существовало негласное правило: перед ежедневной встречей профессорско-преподавательского состава за ланчем заскочить минут на пятнадцать в буфет и поболтать.

Именно там декан Шлемм и подловил профессора Рассела. Он взял профессора под локоть и с выражением величественной озабоченности отвел его в сторону. Волнистая линия нахмуренных бровей декана с регулярным чередованием пиков и впадин пришлась бы впору олимпийцу. Казалось, весь облик Шлемма излучает спокойствие.

— Что происходит в музее?

По тону декана Рассел понял, что лучше всего будет изобразить высокомерное неведение.

— Одному Богу известно, декан.

В разговоре со Шлеммом считалось очень важным почти в каждую фразу вставлять слово «декан» — это тоже было одним из неписаных правил школы.

Шлемм понимающе кивнул:

— Надеюсь, это не слишком мешает вашей работе?

Рассел фыркнул:

— Почти все утро меня продержали в плену, как заложника! Придется перенести всю текущую работу на вечер. Какое право они имеют лишать меня свободы передвижения? Как будто я как-то связан с этой кровавой историей!

— Да, да!

— И как вы, конечно, понимаете, декан, подобные события отвлекают персонал от работы. Я с большим трудом заставил их вернуться к своим обязанностям.

— Ох да, представляю, — произнес декан таким тоном, каким два представителя высшей расы могли бы обсуждать недостойные выходки более низких существ.

Мимо них прошел Гамильтон-Бейли. Он ничего не ел со вчерашнего дня, и по его виду можно было подумать, что он вообще решил никогда больше не есть. Даже в этой академической обстановке, которую и в обычные-то дни нельзя было назвать оживленной, он выделялся своей замкнутостью. Шлемм, окликнувший его, не удостоился никакого ответа.

— Александр! — Декан не столько повысил голос, сколько придал ему суровости.

Профессор резко поднял голову. Глаза его расширились, и он изобразил на лице некое подобие улыбки.

— Декан?

— Мы как раз говорили об этом досадном происшествии в музее. Бэзил жалуется, что оно мешает работе его отделения.

Гамильтон-Бейли открыл рот, очевидно, чтобы выпустить на свободу какие-то слова, но те, похоже, не желали покидать своего убежища, а когда наконец застенчиво выглянули наружу, то прозвучали с неестественной взволнованностью:

— О каком происшествии?

— Не могли же вы не слышать об этом!

Но оказалось, что он мог. Даже декан вежливо, насколько позволяли правила приличия, выразил свое недоумение:

— Вы, похоже, единственный, кого не затронул этот инцидент.

Никто из присутствующих не решился как-либо прокомментировать слово «инцидент».

Гамильтон-Бейли озадаченно нахмурился, и без того тонкие черты его лица, казалось, стали еще тоньше.

— Так что все-таки случилось?

И опять эта фраза прозвучала как-то неестественно.

В этот момент декан увидел, что кто-то в другом углу буфета пытается привлечь его внимание, и, извинившись и кинув «Бэзил объяснит», оставил Гамильтона-Бейли в обществе Рассела, тут же утратив все свое олимпийское благолепие.