Чтобы отыскать на стене выключатель, потребовалось какое-то время. Резко вспыхнувший свет разогнал темноту по углам и застыл четко очерченным конусом в центре зала. Его яркость в первый момент даже удивила Джонсона.

Он прошел вперед, ощущая приятную прохладу огромного пустого помещения. Веревка была снята, тело давно унесено, но тяжесть происшедшей здесь трагедии не исчезла вместе с ним, она давила на Джонсона все с той же силой. Это было странно, ведь из вещественных доказательств оставалось только кровавое пятно, зато такое большое, что оно казалось картинкой из комикса-ужастика, кровью, пролитой великаном. Так что оскверненное тело по-прежнему присутствовало здесь во всей своей кошмарной реальности.

Но сержанта волновало вовсе не убийство, каким бы нечеловеческим оно ни было. Он, конечно, испытывал ужас и отвращение к этому кровавому преступлению, но не это было главным.

Изогнув шею, Джонсон посмотрел в самую середину стеклянного купола.

Что ему действительно не давало покоя, так это символический смысл совершенного. Это не было убийством ради денег или удовлетворения низменных желаний, убийством из мести или из страха, нет, это было декларацией. Убийца хотел поведать о чем-то, высказаться, привлечь внимание…

Но почему?

И что именно он хотел сказать миру?

Взгляд сержанта, блуждая по помещению, забрел в дальний угол, тот самый, куда десять часов назад забился трясущимся комком Стефан Либман.

Что бы там ни говорил Айзенменгер, но столь острая реакция была странной.

Перед Джонсоном расстилалась поверхность стола, все еще алая и липкая, как гигантская деревянная пицца. Он вдруг сделал шаг вперед, словно движимый какой-то неземной силой, и кончиками пальцев коснулся этой поверхности.

Джонсона самого удивила глубокая печаль, которая охватила его.

Полгода назад он хоронил брата, внезапно умершего от сердечного приступа — такого же, что несколько лет назад унес в могилу их отца. И в тиши огромного крематория, где, несмотря на теплый солнечный день, спасаясь от холода, сбились в кучку несколько родственников и друзей, в нем вдруг ожили старые воспоминания о церкви, об одиночестве и смерти.

Точно такие же чувства он испытывал и сейчас.

— Я-то здесь не случайно, Джонсон, а вас как сюда занесло?

На миг сердце сержанта замерло, и он уже подумал, что сейчас последует за братом. Его симпатическая нервная система, которую обычно трудно было вывести из равновесия, была словно наэлектризована, сердце стучало так громко и с такой силой, что он чувствовал, как оно всасывает и выбрасывает кровь, гоня ее по сосудам. Джонсон повернулся на одних каблуках. Из темного угла по направлению к нему шагнула Уортон.

— Тысяча чертей!

Это было самое страшное ругательство, какое инспектор когда-либо слышала от своего подчиненного.

Она улыбнулась, но это не была улыбка старого друга или тем более любимой.

— На миг мне показалось, что вы молитесь.

Сержант выдавил из себя улыбку, чтобы Уортон не увидела, как напугало его ее неожиданное появление.

— Я не знал, что вы здесь.

— Надо было свести концы с концами, — пожала плечами Уортон. — Где это лучше сделать, если не там, где все началось?

— Я думал, дело уже окончено. — Джонсон не удержался от того, чтобы не съязвить.

— Я считаю, что закончено. А вы нет?

Этот вопрос был задан вполне серьезно.

По-хорошему Джонсону следовало бы ответить на него так: «Есть кое-что, чего я не понимаю», но он лишь бросил:

— Нет.

Она улыбнулась — на этот раз вполне искренне.