— На моих глазах отправилась на повышение прорва полицейских, и я прекрасно мирился с этим.

— До сих пор — да.

К чему, черт возьми, она клонит?

Джонсон покачал головой:

— Вы видите то, чего на самом деле нет.

— Разве? Тогда почему вас так заедает, что я стала инспектором? Если в других случаях, как вы говорите, вас это не трогало?

— Да ничего меня не заедает, — продолжал упорствовать Джонсон, хотя, как и Уортон, сам чувствовал ложь, сквозившую в сказанных им словах. «А почему бы не сказать ей правду?» — внезапно подумал он.

Сейчас они стояли в каком-то метре друг от друга. Улыбнувшись, Уортон сделала шаг вперед и почти коснулась Джонсона грудью.

— Может быть, просто потому, что я женщина, а? Если это была провокация, то она удалась.

Джонсон резко отвернулся и процедил сквозь зубы:

— Вовсе не потому, что вы женщина.

Уортон подняла руку к его лицу и провела тыльной стороной ладони по щеке. Сержант застыл, испытывая смешанные чувства, которые никак не давали ему мыслить ясно. Теперь уже Уортон упиралась в него грудью, и Джонсон не мог не ощущать ее сексуальность, соблазнительность полных губ и больших глаз, которые теперь, благодаря слабому освещению, казались еще больше.

— Я рада, что ты не презираешь женщин, Боб, — наконец произнесла она мягко. — Мы с тобой могли бы составить отличную команду. Мы могли бы пойти далеко, очень далеко… — Улыбнувшись, она добавила: — И не только в смысле продвижения по службе.

Джонсона немедленно охватило отвращение, в долю секунды доведшее его едва ли не до тошноты. Это отвращение мешало даже говорить.

— Что ты на это скажешь? — продолжила Уортон все так же спокойно. Ее тонко выщипанные брови слегка приподнялись, при этом на переносице образовались две маленькие складки.

Посмотрев ей прямо в глаза, Джонсон процедил сквозь сжатые зубы почти таким же спокойным тоном, что и она:

— Развратница.

Слово было смешным, и он сам удивился, что именно оно слетело с его губ. Очевидно, из трусости. Другие определения, которыми частенько награждали за глаза Уортон, — шлюха, проститутка, участковая девка, — по-видимому, казались Джонсону слишком сильными.

Но если Уортон и нашла это слово смешным, смеха у нее оно не вызвало. В первый момент она застыла в шоке. Затем глаза ее сузились, лицо побледнело, губы сжались в узкую полоску с острыми концами.

— Ты ублюдок! — прошипела она.

Но это слово, пусть даже смешное, сделало свое дело. Произнеся его, Джонсон отчетливо понял, что не хочет останавливаться и тем более отступать. Вложив в последующую тираду всю свою ненависть к Уортон, он произнес:

— Не забывай, я все знаю о деле Итон-Лэмбертов. Я знаю, что тогда произошло.

Какую-то секунду у Уортон был удивленный вид, затем она испугалась, но испуг в ее глазах быстро сменился насмешкой.

— Вот как? И что же ты знаешь, сержант?

— Я знаю, что ты подкинула вещественное доказательство и силой выбила у обвиняемого признание.

Она улыбнулась, и Джонсон прекрасно понимал, что улыбка эта не притворная. Взгляд Уортон был отнюдь не смущенным, как у человека, который боится разоблачения. Всем своим видом она сейчас напоминала тигровую акулу, немигающим взглядом следящую за жертвой.

— Не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь, — бросила она и, не дав ему возразить, продолжила: — Но если у тебя есть доказательства, что в деле Итон-Лэмбертов что-то сделано неправильно, то об этом, очевидно, следует доложить кому-нибудь из начальства.

Она прекрасно понимала, что никаких явных доказательств у Джонсона нет, и это разозлило его еще больше.