|
Никогда не стоит перегибать палку, особенно когда речь идет о субъекте с весьма специфическими понятиями о собственном достоинстве... – Храбрый ты человек, Степаныч, – бесстрастным, жестяным тоном произнес у него за спиной Гвоздь. – Наезжаешь этак вот – и не боишься затылочком ко мне поворачиваться... Не оборачиваясь, Мазур ответил спокойно: – Ну, я ж не держу тебя за мелкого фраера, Фомич. Все ты понимаешь. Разруби ты меня хоть на двести кусков – дело-то не во мне, грешном, а в той самой системе, что не умеет гусеницы на задний ход переключать. И не наезжаю я на тебя, честное слово. Мне в жизни пришлось совершить столько... вещей, которые можно со спокойной совестью называть и наездами, что отнюдь не горю желанием лишний раз бежать в атаку с оголтелым воплем "Ур-ря!". У меня – приказ, у меня – начальство, у меня – система, которая третьего состояния не знает, хоть ты лоб себе разбей... – Эх, Степаныч... – сказал Гвоздь. – Ну не тем ты занимаешься, не тем... Цены б тебе не было на сходняках и терках. Далеко не всякий может так изячно наехать, как ты только что. И главное, с тебя персонально взятки гладки. Оказался товарищ Гвоздь тупым и несговорчивым – дядя Мазур тут и ни при чем, ручки у него перед покойным чисты, это все система виновата... – Не я эту жизнь на грешной земле выдумал, – сказал Мазур негромко. – И не я ей законы писал... то же самое ты о себе сказать можешь, правда, Фомич? – Пожалуй что, – сказал Гвоздь. – Надо же, как оно все совпадает в цвет, что у вас, что у нас... Или я буду иметь дело со своим в доску Степанычем, совестливым и обаятельным, или сменит его незнамо какой отморозок с тремя ножами в зубах, с которым и говорить-то нельзя... А в общем, что бутылкой об кирпич, что кирпичом по бутылке. Мазур удивленно оглянулся на него, сделал непроизвольное движение, вновь посмотрел вниз, во двор. – Что такое опять? – Гвоздь несколькими мягкими кошачьими шагами преодолел разделявшее их расстояния. Там, внизу, в сопровождении немолодой особы в строгом деловом костюме, вприпрыжку шагал по дорожке тот самый малыш, трехлетний кареглазик. – Да понимаешь... – досадливо сказал Гвоздь, продолжал быстро, нарочито грубо: – Короед-то при чем? Он-то привык, что – папа... Может, и получится из парня толк? И вообще, еще неизвестно на сто процентов... Генетика твоя, как-никак – продажная девка заокеанского империализма, так что... Ладно, давай о деле. – Он крепко взял Мазура за локоть, решительно повел к столу. – Подумаешь, дите, ничего интересного... В общем, ты меня уболтал, Степаныч. В конце-то концов, вы – не милиция, так что особенного позора вроде бы и не усматривается... Посодействую родной контрразведке, что уж там. На том свете все равно ни единого греха не снимут, но жить на старости лет будет немного спокойнее... Он невольно бросил взгляд за окно, где гулял пацанчик, который по всем законам генетики никак не мог оказаться его родным сыном. "Я догадываюсь, кажется, – подумал Мазур. – Понимаю, отчего ты позволил себе так размякнуть душою. Боишься остаться один, совсем один..." И тут же вспомнил, что он-то как раз и ухитрился остаться совершенно один на нашем тесном глобусе... – Помнишь Бычу? – спросил Гвоздь. – Он парнишка толковый, я его с тобой и отправлю к Ларке. Только смотри, одно железное условие: товар не портить. Пусть подольше сохраняет товарный вид, ей еще там пахать и пахать... – Заметано, – сказал Мазур. – Чисто словесный допрос, какие там излишества... Фомич, ты, точно, так и не пересекался нигде с этой девицей, которая мне позарез нужна? – Да говорю же! – выпалил Гвоздь. |
