У меня ушло довольно много времени на то, чтобы без весел или шеста добраться до ренсового острова. На плоту валялись какие-то обрывки сетей, которыми я перевязал пучок длинных стеблей тростника и, действуя ими как веслом, как-то ухитрился подогнать плот к берегу.

    Телима все еще лежала неподвижно, уставившись безучастно в пустоту.

    Подойдя к краю острова, я привязал плот к нему и прислушался.

    Все было тихо.

    При моем приближении пара диких болотных гантов стремительно взмыла в небо и кружилась над островом до тех пор, пока не убедилась, что я не обращаю на нее никакого внимания. После этого птицы снова опустились на остров, правда, уже на дальнюю его часть.

    Я увидел одиноко торчащий в самом центре острова позорный столб, к которому я еще недавно был привязан, разрушенные хижины, разбросанный повсюду мусор и объедки, среди которых лежали распростертые на плетеной поверхности острова тела убитых ренсоводов.

    Я перенес Телиму на относительно чистое место и усадил неподалеку от столба.

    Когда я наклонился к ней, она отшатнулась, но я притянул ее к себе и снял с нее веревки.

    -  Сними с меня ошейник, - сказал я. Не слушающимися ее пальцами она развязала узел на стягивающей мне шею лиане.

    -  Ты свободен, - прошептала она.

    Я отвернулся. Интересно, осталось на острове что-нибудь съедобное, кроме этой набившей мне оскомину ренсовой пастилы? Не может быть, чтобы пирующие ренсоводы подмели все подчистую. Да и питьевой воды неплохо бы отыскать.

    Я неторопливо двинулся по острову, стараясь идти так, чтобы солнце было у меня за спиной и по тени я мог бы следить за действиями девушки.

    Не успел я сделать и пары шагов, как заметил, что она потихоньку подкралась к валявшемуся обломку охотничьего трезубца в ярд длиной и быстро схватила его.

    Я повернулся и посмотрел ей в лицо.

    Она замерла на месте. Затем, словно очнувшись, она подняла оружие и, держа его наперевес, двинулась ко мне. Я спокойно ждал, поворачиваясь к ней лицом всякий раз, когда она пыталась зайти мне за спину. Наконец с криком она ринулась ко мне, занеся трезубец для удара, но удара не последовало, поскольку я, шагнув ей навстречу, перехватил древко у самой ее руки и, вывернув, отшвырнул его в сторону.

    Она отступила назад, прижимая ладони к дрожащим губам.

    -  Не пытайся больше убить меня, - сказал я. - У тебя ничего не получится. Она покачала головой.

    -  Этой ночью, - сказал я» - мне показалось, что ты очень боишься попасть в рабство.

    Она подошла ближе.

    Только когда я развязал ей руки здесь, на острове, я увидел не замеченную мной прежде выжженную у нее на плече начальную букву слова «кеяджера», что на горианском означает «рабыня». Все это время она искусно скрывала от меня клеймо: днем - под туникой, а ночью, в хижине - лежа на другом плече, и у меня не было возможности его разглядеть.

    -  Раньше тебе уже пришлось быть рабыней, - сказал я.

    Она опустилась на колени и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

    -  Насколько я понимаю, - продолжал я, - тебе каким-то образом удалось удрать из рабства. Содрогаясь от рыданий, она кивнула.

    -  Я уплыла, - едва слышно пробормотала она, - на двух связанных бревнах. Сначала по каналам, потом добралась до болот.

    Считалось, что рабыне невозможно убежать из Порт-Кара, но как и все подобные утверждения, они справедливы лишь наполовину.