Впечатлений моих в Москве и проч. не могу пересказывать на письме, теперешнего настроения почти тоже. Весь в работе, в каторжной работе. К сентябрю хочу и решил окончить всю последнюю, четвертую часть "Карамазовых", так что, воротясь осенью в Петербург, буду, относительно говоря, некоторое время свободен и буду приготовляться к "Дневнику", который, кажется уж наверно, возобновлю в будущем 1881 году. - Вы на даче? Откудова же к Вам доходят вести из Москвы? Не знаю, как Вам передавал Гаевский, но дело с Катковым не так было. Каткова оскорбило Общество люб<ителей> р<оссийской> словесности, устраивавши праздник, отобрав у него назад посланный ему билет; а говорил речь Катков на думском обеде, как представитель Думы и по просьбе Думы. Тургенев же совсем не мог бояться оскорблений от Каткова и делать вид, что боится, а напротив, Катков мог опасаться какой-нибудь гадости себе. У Тургенева же была подготовлена (Ковалевским и Университетом) такая колоссальная партия, что ему нечего было опасаться. Оскорбил же Тургенев Каткова первый. После того как Катков произнес речь и когда такие люди как Ив<ан> Аксаков подошли к нему чокаться (даже враги его чокались), Катков протянул сам свой бокал Тургеневу, чтобы чокнуться с ним, а Тургенев отвел свою руку и не чокнулся. Так рассказывал мне сам Тургенев.

Вы пишете, чтоб я прислал Вам мою речь. Но я не имею у себя экземпляра, а единственный экземпляр, который имел, в типографии, где печатается "Дневник". "Дневник" выйдет около 5-го августа, обратите на него внимание и сообщите Андрею (2) Андреевичу - дорогому моему сотруднику. Мне хочется знать его мнение. Передайте мой задушевный поклон Марье Федоровне, Ольге Андреевне и Софье Ивановне, напомните обо мне в всем Вашим. Об осени ничего не говорю. Будьте только здоровы, набирайте здоровья к зиме. Жена Вам и всем Вашим задушевно кланяется.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Напишите мне, пожалуста, еще.

(1) в тексте ошибочно вместо: в Петербург (2) описка, следует: Адриану

884. В. Ф. ПУЦЫКОВИЧУ

18 июля 1880. Старая Русса

Любезнейший и уважаемый Виктор Феофилович!

Я нисколько не сержусь, как Вы думаете, и никогда не сердился. Напротив, несколько раз укорял себя в свое время, что не соберусь написать Вам, но в Петербурге я был до того занят всё время, что и мысли не могло быть кому-нибудь отвечать. Всё отложил до Старой Руссы, а главное, до поездки в Эмс. Но из Старой Руссы тотчас же (20 мая) отправился в Москву на праздник Пушкина, и вдруг последовала кончина императрицы. Затем праздник всё откладывали и откладывали, и так шло до 6-го июня, а в Москве мне не давали даже выспаться - так я беспрерывно был занят и окружен новыми лицами! Затем последовали праздники, и затем, буквально измученный, воротился в Старую Руссу. Здесь тотчас же засел за "Карамазовых", написал три листа, отослал и затем тотчас же, не отдохнув, написал один № "Дневника писателя" (в который войдет моя речь), чтоб издать его отдельно как единственный № в этом году. В нем и ответы критикам, преимущественно Градовскому. Дело уже идет не о самолюбии, а об идее. Новый, неожиданный момент, проявившийся в нашем обществе на празднике Пушкина (и после моей речи), они бросились заплевывать и затирать, испугавшись нового настроения в обществе, в высшей степени ретроградного по их понятиям. Надо было восстановить дело, и я написал статью до того ожесточенную, до того разрывающую с ними все связи, что они теперь меня проклянут на семи соборах. Таким образом, в месяц по возвращении из Москвы я написал буквально шесть листов печати. Теперь разломан и почти болен.