— Конечно. Но давление было хорошее. И вообще она ничего была.

— Так он что — сделал радикально?!

Глаза у шефа стали треугольными.

— Да она ничего, хорошая. Пойдем посмотрим. Там все в порядке.

По цензурным соображениям можно смело опустить дальнейшие детали нашего разговора. А больная была действительно ничего. Немного бледна. Переливают кровь. Рядом сидит дочь ее. И пульсишко ничего. А я-то при чем? Но молчу. Мне даже лестно.

Уходя, шеф сказал, что, если больная помрет, он запретит нам двоим оперировать в течение трех месяцев.

«Преступника» можно звать обратно. Опасность миновала. Отбой.

А дальше началась нервотряска. Первая ночь спокойна. На следующий день давление 80. Уколы. Лекарства. Кровь. Кровь. Бледность. Пульс больше ста. Может быть, кровотечение? Гемоглобин нормальный.

Он, конечно, не отходит от больной. Только на несколько минут. Для разговора с шефом.

Что же это, кровотечение или сердечная недостаточность?

Снова наблюдение. Снова переливание.

Идет время.

А к вечеру давление 80. А потом 90, 95…

Когда я уходил, оставив его наедине с ней, давление было уже 105. Он мог бы и пойти поспать, да разве доверишь! Я не осуждаю его, хотя дежурные могут быть и в обиде.

Он целую ночь с больной. То кровь. То банки. То строфантин внутривенно. То бог его знает что!

Утром он стал еще длиннее. Наверно, потому, что похудел. К тому же все время в палате ее дочь. Это тоже очень нервирует. А что делать? Не разрешить? Тоже ведь не дело.

У нас в больницах считают, что родственников надо пускать пореже. Чтобы не каждый день. Что они мешают работать. Что они нервируют персонал. Все это безусловно и абсолютно правильно. Но мне все равно кажется варварством старание не допустить близких к больному. Человек после операции.

Всегда может внезапно наступить смерть. Запрещать близким приходить в больницу — конечно, негуманно. Надо взять на себя и эту трудность.

А на третий день — воспаление легких. Да какое! Оба легких. Нарастает дыхательная недостаточность. Дышит часто. Как-то не до конца. Не полной грудью. Семьдесят пять лет. Ногти, губы, кончик носа синие. Кислород не помогает.

Дышит не полной грудью. Значит, пока воздух дойдет по трахее, по бронхам, по всем путям до самой ткани легкого — сколько надо преодолеть! И как мало доходит! Надо сократить это расстояние. Это так называемое вредное пространство.

Надо отсасывать из легких мокроту, чтобы освободить дыхательную поверхность. Чтобы вдыхаемый кислород не имел преград на своем пути к легкому.

Снова работа. Разрез на шее впереди. Щитовидка отведена кверху. На кровати очень неудобно это делать. Вот трахея.

— Зацепи ее крючком, а я разрежу.

Из дыры с шумом выходит воздух и сгустки мокроты.

— Отсос! Сколько мокроты! Конечно, нечем дышать.

Наконец в трахею вставлена трубка. Дыхание стало ровнее.

Скоро больная порозовела. С дыхательной недостаточностью тоже справились.

Только вот если с больной надо поговорить, трубку прикрывают пальцем. Воздух из легких идет по нормальным путям. Через голосовую щель. Тогда звуки получаются. А пока ей приходится быть бессловесной.

Ночь опять была спокойной.

А на четвертый день мы все по очереди подходим к палате.

— Как живот?

— Мягкий. Язык влажный. Пульс в пределах восьмидесяти — девяноста.

И так целый день.

Мы с ним целый день щупаем живот, а потом обсуждаем, рассуждаем. Да и шеф все время напоминает о грозящей нам санкции.

Если швы на желудке, на кишках расходятся, то чаще всего это бывает на четвертый день.

— Все-таки живот она немного напрягает.