Сам он стрелял бы, не задумываясь. — Брось, кому сказал!

— Пузырям? — вырвалось у старшего брата. — Людей — пузырям?

— Да хоть чертям в крапинку! — заорал хозяин, грузно надвигаясь на него. — К любой власти можно приспособиться. К любой! Все власти одинаковы! Надо делать вид, что подчиняешься! И жить как жил! К власти ведь лезут не чтобы с нами что-то такое делать, а просто чтобы иметь ее, власть эту, быть на вершине! Жрать, пить и владеть! А чем мы живем — плевать им, всегда было и всегда будет, только идиотам, как ты, это невдомек!! Вы хуже всех!! Вы всю жизнь мне переломали! Чем больше вы бухтите, тем больше власть обращает внимание на тех, кто под ней! И всем становится хуже жить! Всем!! Кретин!! Недоносок!!

В душе у старшего брата словно что-то взорвалось. Он закричал, молотя по воздуху левым кулаком; потом тело его вспомнил, что есть еще и правая рука, что она оттянута вниз не просто грузом — тогда старший брат выбросил ружье на уровень груди и выстрелил.

Выстрел, как громадный плоский молот, ударил в подушку ночного тумана. Платаны на миг выпрыгнули из тьмы. С семи шагов старший брат едва не промазал. Хозяину снесло полголовы, он завалился на спину, замахал руками, словно бы стараясь устоять после сильного удара в лицо. Спустя мгновение это сходство пропало, и кряжистая, жилистая, совсем уже мертвая груда — не тело, а предмет — грянулась навзничь.

Вот теперь старший брат выронил свое ружье. Ему показалось, что и его тоже убили, такими мягкими стали руки и ноги, так немощно стало биться сердце. Икая и всхлипывая, он медленно опустился на подломившихся ногах. Его вырвало прямо себе на колени.

— …У брата уже три подружки было, а может, и больше, — проникновенно говорил мальчик. Он сидел на кушетке, целомудренно поставив между собой и девочкой магнитофон. — А у меня еще ни одной. И у тебя ж наверно никого не было, так?

— Так.

— Ну, — он запинался от волнения, — вот прямо… Мы, может, последние люди на земле на всей. И что дальше будет? Мы ж взрыв устроили пузырям. — В его голосе прозвучала гордость, он-то точно знал, что с оружием в руках выступить против сильного, несправедливого захватчика — это замечательный подвиг. — Может, нас поймают… может, убьют. Да и вообще, мы ж завтра уйдем, а это все равно… я так и не узнаю никогда, как это хорошо…

Комок подкатывал у него к горлу, а от нежности даже щипало в носу. Она чего ж, не понимает, что ли, совсем, изнывал он. Он умолк, не смея поднять на девочку глаз. Она молчала. Перед нею стоял ее кошмар, однажды виденный наяву, но тысячекратно — во сне: женщина на поду корчится от ударов в грудь, в живот, захлебывается криком, и папочка в выходном костюме молотит ее обутыми в выходные ботинки ногами, выкрикивая: «Дрянь! Дрянь! Ты мне всю жизнь искалечила!» Пусть лучше соблазнит, чем это, думала девочка. Ведь ружья, у него нет, а ногами очень больно. Она молчала и ждала и боялась так, что временами начинала дрожать.

— Дай, чтобы я узнал… — жалобно и совсем уже беспомощно попросил мальчик. Если скажет «Нет», я прямо тут же сгорю, понял он. Прямо тут же на месте. Даже выскочить не успею.

— Хорошо, — тихо сказала она. У него приоткрылся рот, сердце, казалось, перестало биться. Зажмурившись, закусив губу, девочка встала. Дрожащими пальцами расстегнула платье на спине и легко смахнула его с себя через голову. Лифчика на ней не оказалось; она была худая-худая, отчетливо виднелись все ребрышки, все позвонки. Мальчик, оторопев, следил. Она на секунду запнулась, спустила трусики и с неожиданной грацией вышла из них — сначала одной ногой, потом другой.