|
В том числе и просто жить. Начав, он уже не останавливался. Быстро, методично и уверенно, как на стенде, он разламывал ружье пополам, вкладывал, вдыхая волну порохового дыма, два патрона; стремительно вскидывая ружье, целился — то в сверкающее щупальце, то в бешено вращающуюся спираль, то в гладкий необъятный бок, — нажимал; ружье дважды упруго вспрыгивало в его руках, дважды толкало в плечо, а он снова разламывал, вкладывал, вскидывал. Его лицо было мокрым и изжелта-белым, словно мел, серо-синие губы мелко дрожали, но он все расстреливал, расстреливал мерцающий пузырь, задний конец которого уже показался из-за мыса — и ждал ответной молнии и немедленной смерти, которая оправдала бы его.
Когда кончились патроны, он опустил ружье и стал просто смотреть, как невозмутимо ползет эта туша, как изгибается, наползая на северный мыс. Волнообразные движения мешковатых боков, затканных блистающей дымкой бликов, резко усилилась, и пришелец, как титанический червь, пополз поверх мыса, пересек его и скрылся, вильнув в небе ослепительно сиреневым хвостом и сняв, словно чтобы показать, кто здесь хозяин, с мыса весь грунт с травой и деревьями, оставив лишь обожженную, дымящуюся скалу. Секунду старший брат стоял совершенно неподвижно, а потом взорвался криком. «Гнида!! — завопил он ружью. — Будь ты проклято!!» — и, держа его за ствол, размахнулся и ударил по дереву, но промахнулся и едва не упал, крутнувшись на одной ноге и нелепо замахав руками. Ударил снова, с треском; приклад, крутясь, отлетел шагов на семь. «Что?! Победил?! Да?! — Старший брат кричал отрывисто, исступленно, с каким-то непонятным триумфом. — Врешь!! Врешь!! Не победил!!» — и все колошматил несчастным ружьем по несчастному дереву, так что с платана зелеными, рваными ошметками стала отлетать волокнистая кора, а ствол ружья изогнулся в нескольких местах — и, в конце концов, вырвался из рук. Только тогда старший брат умолк, растерянно озираясь и хрипло дыша. И тут девочка приблизились к нему, и он ее наконец увидел. Он увидел ее. Он понял все сразу, глаза его сузились, стиснулись кулаки, но как бы наяву перед ним вспыхнула падающая навзничь груда — и кулаки его разжались, он сел на песок и уставился в море. И тогда девочка, почувствовав, что она вновь не одна, порывисто бросилась к нему, упала рядом и уткнулась ему в колени. Только теперь она заплакала — горько, навзрыд, как плачут лишь в детстве, пока есть вера в то, что взрослые все могут поправить, надо лишь показать им безмерность своих страданий, показать, что так, как есть, быть не должно. Это продолжалось долго. — Видишь, — негромко сказал старший брат, когда ее рыдания ослабели. — Видишь… Гвоздим дружка дружку… как попало. Только на это и хватает силенок. Конечно… что им беспокоиться, у них свои дела, а мы и сами себя прикончим. А чтобы настоящему врагу вломить!.. — Он изо всех сил ударил себя ладонями по голове. — Ну, не достать, не получается сразу — но своих-то, своих зачем?.. Он говорил медленно и совсем тихо, но с такой глубинной болью, что она затаила дыхание, боясь пропустить хоть слово, и только крепче обнимала его ноги. Он умолк. — Вы, пожалуйста, не оставляйте меня одну, — шмыгая носом, выговорила она, с изумлением чувствуя, как произнесение этой фразы доставило ей странное, ни с чем не сравнимое наслаждение — но еще не в силах понять, что впервые в жизни говорит от души, так, когда любое, самое обычное слово оказывается откровением. — Пожалуйста. — Ведь свои, свои… — почти простонал старший брат. — Но как это объяснить без крови? — Женщины все очень плохие, но я буду очень, очень хорошая, честное слово, — сказала она, испытывая то же блаженство. |
