Он смолчал и только потрепал ее по голове, как трепал брата; а потом стал, успокаивая, гладить ее длинные волосы, продолжая смотреть на сверкающий горизонт — чистый-чистый.

Тут тоже дата подлинная, и это второй «сонный» рассказ.

Сон, толкнувший меня к нему, был, пожалуй, еще проще и еще короче, чем тот, что я описал в связи с «Носителем культуры». Куда-то я опять бегу, и кругом — сплошная и довольно-таки аморфная опасность. Опять-таки не могу вспомнить, один я был или нет. Но знаю, что кругом — какие-то враги (как мой сын года в три объяснял мне свой страх оставаться одному: «А вдруг кто-нибудь плохой вылезет из-за лампы?») и попадаться им ни в коем случае нельзя, будет что-то невообразимо ужасное. Откуда я это знаю — я не знаю, но я в этом абсолютно убежден.

Переночевать мне повезло в какой-то заброшенной убогой избушке-сторожке. А утром, на рассвете, когда я вышел на крыльцо, чтобы продолжить свои бега, вдруг — с гулом по лесной дороге мимо избушки сплошной стеной проходит невесть куда и невесть откуда колонна каких-то военных машин. Не танки, не транспортеры — что-то не наше, кошмарное; на воздушной ли подушке, с лазерами ли вместо пушек… не понять. Идут, идут… Жуть и мощь, и нет им конца.

И нет им до меня никакого дела.

Домоседы

— Опять спина, — опрометчиво пожаловался я, потирая поясницу и невольно улыбаясь от боли. — Тянет, тянет…

— Уж молчал бы лучше, — ответила, повернувшись, жена. — Вчера опять лекарство не принял. Что, скажешь — принял?

— Принял, не принял, — проворчал я. — Надоело.

— Подумать только, надоело. А мне твое нытье не надоело? А мне надоело, что ты одет как зюзя. Хоть бы для сына подтянулся.

— Злая ты. — Я опустил глаза и с привычным омерзением увидел свой навалившийся на шорты, будто надутый живот.

Жена кивнула, как бы соглашаясь с моими словами, и вновь сквозь сильную линзу уткнулась в свой фолиант, — ослепительный свет утра, бьющий в распахнутые окна веранды, зацепился за серебряную искру в ее волосах, и сердце мое буквально обвалилось.

— А у тебя еще волосок седой, — сказал я.

С девчоночьей стремительностью жена брызнула к зеркалу.

— Где? — Она вертела головой и никак не могла его заметить. — Где?

— Да вот же, — сказал я, подходя, — не суетись.

— У, гадость, — пробормотала жена; голос ее был жалобный и какой-то брезгливый. — Давай, что уж…

Я резко дернул и сдул ее волос со своей ладони — в солнечный сад, в птичий гомон, в медленные, влажные вихри запахов, качающиеся над цветами. Жена рассматривала прическу, глаза ее были печальными; я осторожно обнял ее за плечи, и она, прерывисто вздохнув, отвернулась наконец от зеркала и уткнулась лицом мне в грудь, — очень славная женщина и очень странная, но — как я ее понимал!

— Спасибо, — сказала она сухо и отстранилась. — Глаз — алмаз. Чай заваришь? Сынище, наверное, скоро встанет.

Я заварил свежий чай покрепче и вышел, как обычно, потрусить в холмах перед завтраком; скоро шелестящие солнечными бликами сады остались справа, слева потянулись, выгибаясь, отлогие травянистые склоны, все в кострах диких маков; я уже различал впереди, над окаймлявшими стоянку кустами, белую крышу машины сына; я миновал громадный старый тополь; вот лопнули заросли последнего сада, встрепенулся ветер, и мне в лицо упал голубой простор — и Эми, сидящая перед мольбертом у самого прибоя.