|
Бриллиантовая сережка в ухе – напоминает о прошлом. На коленях у большой мумии – маленькая. Свернулась клубочком, кисти скрючены. Когда человек умирает, сухожилия высыхают и укорачиваются. Именно поэтому у большой мумии и у маленькой мумии – одинаковые вывернутые кисти. Словно они плывут по-собачьи. Еще у них одинаковые натянутые улыбки. Это тоже сухожилия. И смерть. Большая мумия держит на острых коленях спящую маленькую. В руке у большой мумии – толстая зажженная свеча. Пламя подергивается от сквозняка. Пальцы в потеках парафина. Вокруг первой мумии и маленькой мумии – десятки таких же мумий. Все сиденья заняты. Рядом с каждой большой – по одной, иногда двум маленьким. У каждой из больших мумий в руке – по свече. Пахнет тлением и горелым парафином. Вагон горящих свечей. Иван заходит внутрь и останавливается. Вагон материнской любви. Говорят, по инструкции о бомбоубежищах, женщин с детьми до двенадцати лет запускали заранее, еще до объявления сигнала «Атомная тревога». Они имели право оставаться на самой станции или в поезде, стоящем у платформы. И они остались. Все. У Ивана комок в горле. Потом он видит то, чего не замечал раньше. Сквозь кожу мумий кое-где пробиваются серо-голубые побеги. Это похоже на проросшую картошку. Иван протягивает руку… – Не трогай, – говорит голос. Иван поворачивает голову. Перед ним стоит высокий старик. Глаза у старика мерцают зеленоватым огнем, как у давешнего тигра. – Другая экосистема, – говорит старик. Смотрит на Ивана; глаза его начинают оплывать, точно свечи, стекают по щекам парафиновыми дорожками. – Понимаешь? По… – Лицо старика вздрагивает и проваливается куда-то внутрь… – Меркулов! Его трясли за плечо. Иван открыл глаза, чувствуя невероятный, чудовищный испуг. Проспал. – Проспал?! – Он вскинулся. В голове застрял мокрый тяжелый кирпич. По ощущениям, он вообще спал не больше минуты. Ивана затрясло. – Где? Что случилось? Свадьба?! Что?! Резкость не возвращалась. Иван видел над собой только размытый темный силуэт – и не мог сообразить, где находится и что от него хотят. Сердце билось болезненно и часто. – Меркулов, тебя к коменданту! – сказал темный. – Срочно! Василеостровская была освещена только дежурными лампочками. Деревянно шагая вслед за проводником, Иван пытался понять, сколько сейчас времени. Много он спал? Опять ночь уже, что ли? Как на многих станциях, где сохранилось подобие порядка, на Василеостровской искусственно поддерживали разбиение суток на день и ночь. Днем работали лампы дневного света, их гудением заполнялась тишина, ночью переходили на дежурное, от аккумуляторов. Иван поморгал, пытаясь избавиться от тумана в глазах. Черта с два. Так плохо ему давно не было. Держаться, сукин сын. И проснись, наконец. В каморке, отведенной коменданту и его семье, горела карбидная лампа – в полсвечи – освещая крупные ладони коменданта, лежащие на деревянном столе. – Не сидится тебе на одном месте, – сказал Постышев. – Да. – Я тебя просил – одному не ходить? Просил? Иван кивнул. – И что? – Постышев смотрел на него исподлобья умными, пронзительными, как рев пожарной сирены, глазами и ждал ответа. Голова у него была крупная, с редким желтоватым волосом. – А я пошел, – сказал Иван. – Зачем хоть? Что я твоей Тане скажу, если что с тобой случится? А? Иван дернул щекой, но промолчал. Смотрел прямо, не мигая. – Зачем ходил, не скажешь? Ответил бы хоть раз, что ли. – Это приказ? – Черт с тобой, – сказал Постышев. – Не хочешь, не отвечай. Ты человек взрослый, командир, жених и все такое. Ты хоть в курсе, что пока ты там развлекался, у нас ЧП приключилось? – Да. |
