Думает, меня продать можно.

К нам в дом вообще ни одна девушка не пойдет. То есть за меня, может, кто-то и вышел бы, но жить в нашем доме — ни за что. Вкалывай с утра до вечера, нюхай инсектицид, умывайся потом и грязью, ешь каждый день одно и то же, зимой подыхай от скуки — какая же девушка захочет такую жизнь? Староста прав. Теперь настали времена, когда одной жратвой сыт не будешь.

Нам с Яэко пожениться нельзя.

Во всяком случае, в нашей деревне. Мы оба это знаем. Поэтому даже не касаемся темы женитьбы. Без лишних слов бросаемся друг другу в объятия, а когда дело сделано, молча расходимся. Вот и все. Если я пытаюсь завести разговор, она сразу затыкает мне рот своей круглой грудью. Вкус как у яблока. И я сразу перестаю что-либо соображать, мне ни до чего на свете нет дела, и никакого завтра не существует. Приду в себя — а я уже дома, на постели. Лежу полумертвый, смотрю на ширму. И так ночь за ночью, ночь за ночью. Время летит как бешеное.

Но нынче ночью я останусь дома.

Сегодня в первый раз мы с Яэко проделали это среди бела дня. Ночью лучше. Когда светит солнце, как-то неспокойно. Она сказала, три-четыре дня не увидимся. Это случается каждый месяц. Надо ждать, ничего не поделаешь. И я жду, а потом обнимаю новую Яэко. Она каждый месяц рождается заново.

Хорошая сегодня ночь.

Поденок разлеталось ужас сколько. На большом мосту, где горят фонари, наверно, глаз не откроешь — обязательно залетят. Поденки жужжат, лягушки квакают, даже не слышно, как монах играет на биве. Утром все вокруг будет засыпано прозрачными трупиками, как снегом. Дорога станет скользкой.

И рейсовый автобус сорвется с обрыва.

Там метров пятьдесят лететь. Я согласен ехать на этом автобусе, если вместе с Яэко. Он разлетится на куски, а мы с ней останемся без единой царапины. И пойдем вдоль берега далеко-далеко, в яблоневую деревеньку. Станем там жить, и ни до кого нам не будет дела. Там можно и пожениться.

Яэко сидела уже почти голая.

Юбку она задрала выше пояса, и я видел все ее межножье. Мне в голову бросилась кровь, словно вдруг солнцем опалило. А вокруг сада с трех сторон горы, и отовсюду звон цикад. Я понял, что прогнать Яэко не удастся, надо было что-то делать.

Как избавиться от отца?

Он уже полез с лесенки, чтобы посмотреть, чем это я там занимаюсь. Я бросился к нему и сказал: клапан барахлит. Сейчас, говорю, налажу, а ты перекури пока. Отец уселся под яблоней, закурил. А я бегом назад, к Яэко. «Подожди минутку»,— говорю.

И стал думать.

Наверняка есть какой-нибудь выход. Во-первых, можно плюнугь и на отца, и на насос, перескочить через ограду и рвануть с Яэко в горы. Во-вторых, можно попросту затащить Яэко в сад и повалить под ближайшую яблоню... Отец уже докурил, кричит: «Ну, как там?»

«В порядке», — рявкнул я.

Наклонился над перекладиной лесенки, чуть-чуть над ней поколдовал и отдал отцу шланг. Повернулся, иду к насосу, вдруг сзади треск и дикий вопль. Я не сразу обернулся, а не спеша так, в замедленном темпе. Перекладина обломилась, отец лежит на земле, глаза закатились.

Одним словом, все в лучшем виде.

Я и не ожидал, что так удачно получится. Отец лежит, губами бубукает, потом затих и не шевелится. Но помереть не помер, это видно. А хоть бы и помер, разве мне до него? Я перетащил его в тень, огляделся по сторонам и побежал к Яэко.

Она про отца ничего не спросила.

Ну, а спросила бы, я бы ответил, мол, солнечный удар у него.