Но Витас заметно расслаблялся под давлением ее пальцев. Она это чувствовала.

Он выговорил лениво:

— Руки у тебя, как бабочки, querida, а прикосновение по-настоящему целительно. Ты этому когда-нибудь училась?

Рэчел покачала головой.

— Много лет назад, когда я была совсем маленькой, я думала, что стану медсестрой, но из этого ничего не вышло. — Она чуть слышно рассмеялась. — Может и хорошо, что это было мимолетным увлечением, потому что дедушка уперся бы изо всех сил, чтобы не позволить мне этого.

— Он не одобряет профессию медсестры?

— Он самый настоящий старый реакционер. Если бы он жил во времена Флоренс Найтингейл, то добился бы того, чтобы она ни за что не попала в Крым, — небрежно сообщила Рэчел. — Но, вообще-то, он не одобряет никакую профессию для женщины. Я думаю, что он позволил мне пойти на сцену только потому, что его уверили, будто актеров и так слишком много, и я никогда не буду по-настоящему работать.

— Следовательно, он ошибся.

Она рассмеялась.

— Да. Мне повезло: удачное появление в подходящий момент.

— И это важно для тебя — твоя карьера?

Она несколько растерялась.

— Почему ты спрашиваешь? — Да, конечно. И ты меня уже спрашивал об этом.

Руки ее двигались все медленнее. А так ли важно это было на самом деле? Это было ее дело, работа, и она получала от этой работы удовольствие. Но если завтра ей сказали бы, что она никогда больше не выйдет на сцену, сильно ли это ее расстроило бы? Об этом она никогда еще не задумывалась всерьез.

Его пальцы ухватили ее кисть.

— Не останавливайся, — тихо попросил он.

Дыхание у нее перехватило. Эта чувственная ловушка снова захлопывалась над ней. И на этот раз ей некого было винить, кроме себя самой. Пальцы ее продолжали ритмично двигаться, массажируя и успокаивая Витаса, но кто снимет тоскливую боль желания, которая проснулась в ней самой? Никто, кроме того, кто разбудил ее, а этого нельзя допустить потому, что потом боль неизбежного одиночества будет еще более нестерпимой.

И она торопливо заговорила:

— Ты расскажешь мне, что случилось с твоим глазом? Это был другой несчастный случай, когда ты был Nanero? — Она почувствовала, как он моментально напрягся. — Извини. Мне не следовало спрашивать? Ты не любишь напоминаний?..

— У меня есть постоянное напоминание, — с иронией возразил он. — Каждый раз, когда я смотрю в зеркало. Но нет, это не было несчастным случаем. Это произошло много лет назад и было сделано намеренно.

Рэчел застыла, не шевелясь и не желая поверить тому, что только что услыхала.

— Намеренно? — машинально повторила она. — Я не понимаю.

— Тогда я объясню. Тридцать лет назад политик по имени Гаэтан был убит на улице Боготы. Его смерть привела к десяти годам беспощадной гражданской войны. Для некоторых эта война стала не просто продолжением политики, но поводом для того, чтобы убивать, грабить и насиловать. Чтобы возвышаться и богатеть на крови и несчастьях других. — Речь его замедлилася, и голос стал тише. — Таким человеком и был Хуан Родригес.

— Не надо рассказывать, если тебе это доставляет боль, — промолвила Рэчел.

— А существует ли на свете возможность избежать боли? Ты говорила о шраме на моей спине так, будто он имеет какое-то значение, но я могу сказать тебе: он — ничто по сравнению с тем шрамом, который оставил в моей душе Хуан Родригес. Шрам, внешним выражением которого является это. — Он показал рукой на повязку у себя на глазу и умолк. Потом заговорил снова: — Я родился во время войны и потому вырос со страхом в душе.