Когда сюда поехал, из уважения к нам или из актёрской привычки стих вызубрил, тут ли кто-то накануне надоумил?

Выслушали мы. Внешне спокойно, внутри – с нетерпением. Понятно. С другого конца стола ещё кто-то собрался было пропеть нам дифирамб, его вовремя остановили – люди мы простые, не тщеславные, на лесть не падки. Руки у нас рабочие – в мозолях. Солдатам – в бой, нам – сразу к делу.

Громко зачокались: кружки эмалированные – не хрустальные бокалы – захочешь, их не разобьёшь. И настроение – как у гусаров перед схваткой.

Выпили. Женщины – шампанского, для начала, как говорит Серёга – для разгона; мужчины, те – кто что, давно уже негласно начали. Мы – Серёга, я и Вася – яблочного вина, черпая его кружкой прямо из ведра, на столе среди другой посуды величаво возвышающегося. «Славяно-финны» – кто коньяку, кто водки, noblesse oblige. А вы как думали? Археология, не хухры-мухры.

Поели с волчьим аппетитом макароны по-флотски. Дежурных по кухне и повариху, ту особенно, облизывая ложки, благодарно похвалили: угодили так уж угодили. Кто-то добавки попросил, кто-то стал чай пить с хлебом (без эклеров), кто-то отказался – «толку-то с чаю». Мы среди них. Ну, в самом деле.

Совсем стемнело. Луна ещё не поднялась, не показалась, или пока отсюда нам её не видно – низкая. Скоро появится – ни туч, ни облаков – нежными бликами, как рябью золотой, на тихом Волхове себя объявит. Какой бы ни была она, полной, ущербной ли, – всегда тревожит. Нынче уж вовсе – «юная, растущая». Ну, словом, месяц. Когда над Волховом повиснет – душа смутится духом Вечности, кто-то из русской древности в неё, душу твою, легонько постучится, может – твой предок. Что-то сказать в ответ ему захочется. Но что? Когда ни слова на уме, а на душе – одно томление. Кто как, не знаю, я – как немой. В такие ночи. Свет сотворён уже, мир сотворён, и Бог тебя творит – такое чувство. Помилуй боже. Мысли мои так разгулялись. С чего – понятно. Я им теперь уж не пастух.

Выйдя из-за стола, побрели все, кроме дежурных по кухне, разночисленными группами кто куда. «По своим стратам», – как сказал Серёга. Начитанный. Ещё бы русский подтянул, цены бы ему не было. Не устный – письменный. Устный – на уровне, «вольноотпущенный». В основном – поближе к раскладушкам. Не спать, а разговаривать и допивать то, чем кто заблаговременно запасся. А запаслись, судя по намёкам, перемигиванию и обрывкам разговоров, богато.

Один же раз в году… как день рождения.

И вот тут, вскоре, память моя как будто поняла – на это она острая, – что мне, хозяину её, не до неё, и перестала выполнять качественно и добросовестно свои прямые обязанности, стала историю фиксировать, как ей угодно. Возможно – и фальсифицировать, нещадно искажать. Давно замечена в дурных повадках, но не уволишь, так как замены не найти.

То тут себя вдруг стал я обнаруживать, то там. Включили – выключили – и опять включили. Будто.

Вот я в дальнем правом углу бывшей трапезной, в гостях у милых сердцу «славяно-финнов». Они приветливы со мной. Тут же артисты, журналисты и океанологи. Что-то налили мне, я что-то выпил. Скальд про диплом меня спросил. Ответил. Заговорили они, почему-то тихим шепотком, о норманнской теории. Кто за, кто против. Как обычно. Кто-то и говорит, что «крамола в ладожском сюжете. Северную и Южную Русь объединил норманн Олег», мол, что «Ладога и Новгород – альтернативный, европейский, путь России», дескать, но потом «при Третьем и Четвёртом Иванах путь России в Европу был закрыт» и направился, мол, «прямо в Азию, к ордынцам».

А я сижу на раскладушке моего начальника, с краюшку, бочком, и думаю: «И слава богу, что закрыли.