Чуть вразнобой поют, но всё равно – до слёз меня пробрало. Боюсь, не разреветься бы – нахлынуло. Не первый год почти уже в профессии – вжился, как в собственное.

Последняя строка, про вино и королев, – и в дрожь иной раз от неё бросает. Но нынче выслушал спокойно.

А потом стою я, хоть и месяц яркий с неба светит, перед кромешной темнотой, вплотную к ней и ею обволакиваюсь. Новое, не испытанное до сего момента ощущение. Но кое-как соображаю, что это вовсе и не темнота, а – гурия Наташа. И у неё в руке кружка, и у меня в руке такая же. Чокнулись. Выпили. «За археологию». За что ж ещё? Не День архитектора или строителя. Даже не рыбака.

«Что это?» – спрашиваю.

«Наливка, – отвечает. – Вишнёвая».

«Ох ты!»

Потом – нет уже в руках наших кружек. Руки наши заняты другим.

Смотрю я на Наташу – как в ночь.

Обнимаю – как ночь.

Целую – как ночь.

Не отстраняется – окутывает меня бархатно. Гурия.

Перебираю в памяти: доселе неизведанное.

Амбра, шафран и… как его там… мускус.

Ещё и так: теперь что прозрачная, что нет, всё равно одинаково непроглядная – перед ней густая темнота, за ней такая же, ну и сама она – только на ощупь.

Пуговицы рубашки на Ночи расстёгиваю, из петелек тугих их ловко извлекаю. Пересчитываю. Одна, две, три, четыре, пять… Тело прохладное. А там, чуть выше пояса, на пояснице, в глубокой и крутой ложбинке, горячо. Ну, думаю. Ещё три мелких пуговицы – выше, выше по ложбинке, смело, дерзко…

Студенточка…

Пленился я навек тобой

Под серебристою луной.

И тут вдруг, среди этой ночи, возникает перед глазами другая рубашка; тело – и то другое будто под руками… И имя крутится на языке другое – Таня… Не называю вслух, а то Ночь спугну, наступит утро – рано ему пока, и мне встречать его пока не хочется… ночь хороша. Ох, хороша!

Зовёт меня Серёга, слышу. Зачем-то я ему понадобился.

«Жди, – говорю, – Темнота, меня здесь».

Не отвечает Темнота. Молчит – согласна, значит. Руку мою не сразу отпустила.

Вышел я на зов.

«Финн и Тувинец, – говорит Серёга, – на берегу сцепились, надо их разнять».

«А что, – спрашиваю, – они не поделили?»

«Да кто их, монголоидов, знает?»

Молодец, думаю, терминологию осваивает.

«Молодец», – произношу.

Пока шли мы с Серёгой до берега, не останавливаясь и никуда вроде не отклоняясь, там уже, между «монголоидами», полный мир установился. И из-за чего у них до этого случилась распря, осталось тайной. Причину ссоры и они уже забыли. «Чё тут у вас? Вы чё не поделили?» – спросили мы. Они ответили: «Ничё, нормально». Только Финн всё голову вверх запрокидывает – кровь у него из носа сама по себе, мол, пошла; что-то бормочет – кровь, наверное, заговаривает. «Сосуды, – объявляет вдруг, – в носу слабые, с детства». А у Тувинца? А у того все сосуды, дескать, не только в носу, но и во всей башке прочные, хоть нефть через них из Уренгоя в Ужгород перекачивай. Не прихвастнул, чувствую, не приукрасил. Ладно. Я, Серёга, Тувинец и Финн чуть погодя уже сидим рядком на бревне – как викинги, глядим на тёмный Волхов. И они, Финн и Тувинец, запаслись. Пришлось нам с ними выпить мировую. Их мировую. Мы ни с кем ещё не ссорились, я и Серёга. И у них вино яблочное. И у них такое же оно по вкусу. Не мускус, а почти уже уксус. У тех же куплено хазар.

Опять я где-то.

Опять не там.