И Серёга голос свой продемонстрировал:

Молодец. Тоже только один куплет, наверное, из песни вспомнил. Ладно. С него хватит.

А потом – Наташа. Тут не совсем она – как ночь. Как ночь, но не совсем чёрная, а месяцем олунённая. Поёт арию Магдалины из оперы Jesus Christ Superstar, сама себе подыгрывая на гитаре. Красиво поёт, ладно подыгрывает:

«Вещий Олег. При чём тут Магдалина, – думаю, – и заграничный современный мюзикл или рок-опера?» В мыслях мелькнуло у меня, но тут же вытеснилось острым осознанием опасности.

Чувствую, что голову теряю, всю целиком, не только память. Это же – как удар. Вот вроде не было – и получай. Как вспышка молнии – бац! – и сразило. Надо мне что-то срочно предпринять, чтобы её, головы, не лишиться. Без головы мне будет трудно. Ещё диплом не дописал. Хоть во хмелю, но это понимаю. Инстинкт сработал. И сам себя предупредил: «Наташа – гурия! Запомни!»

Наташа – гурия. Я помню. Связать с ней жизнь – значит пропасть!

Херкус опять, вижу, появился. Торчит, как древко без сучьев и веток, возвышается над всеми. Как флагшток. Флаг на него только поднять. Тем, кто по Волхову плывёт, сигналить будет. Нет уж. Знаем, кому он знак подаст. Отыскал его, Херкуса, кто-то, Серёга или Вася, привёл к нам, на маковку сопки. И всё равно мы ему, было утерянному, рады несказанно.

«О! – говорим. – Херкус!»

Он – руку вскинул вверх, от сердца оторвав: узнал нас вроде. Так поприветствовал, как будто с кем-то спутал. Что-то сказать хотел, продекламировать, но покачнулся, чуть не упал и чуть опять назад не укатился. Серёга с Васей задержали. Усадили Херкуса на землю. Вася молчком, Серёга:

«Как там тебя?.. Сиди, не ерепенься».

Затих Херкус, склонил голову с «эсэсовской» чёлкой себе на колени.

Месяц всё выше и выше поднимается. Бежит по Волхову дорожка лунная – влечёт. Куда же может заманить она? Да только в омут. Будем осторожны.

Ещё и гурия тут… не забыл.

Херкус, голову с колен подняв, запел вдруг арию Иуды из той же, выше упомянутой, оперы.

«По-английски? – спрашивает меня Серёга. – Я, – говорит, – учил немецкий».

«По-английски», – говорю.

«Значит, он не эсэсовец – союзник».

«Да, – говорю. – Ещё нашего вина отведает, “Ой, мороз-мороз” споёт или “Катюшу” и другом закадычным станет. Во всяком случае – до завтра, пока кукарекать пора не настанет».

И говорю:

«Раньше, ещё в пушкинское время, раскопал частично эту сопку некий Зориан Доленга Ходаковский…»

«Ох уж и имя», – говорит Херкус, арию прервав на середине.

«Твоего не хуже», – говорит ему Серёга.

Херкуса уязвило это – замолчал.

Я продолжаю:

«…Но нашёл лишь этот самый Доленга золу, угольки да гигантский двушипный дротик. Или и до него кто побывал, “пограбил”…»

Рассказал я, почувствовал себя многознающим Конунгом. И запел:

Чудо. Невероятно. Дивлюсь сам на себя. Все куплеты пропелись будто не мной – магнитофоном. Завтра и половины вспомнить не смогу. Нельзя её, память, вечно ругать, иногда и похвалить следует.

Слова Серёга попросил переписать – ему как будущему археологу. Что оставалось мне – пообещал.

Опять я в трапезной. Ну что такое?

Разговор ведётся, слышу, о Высоцком.