| Когда приглашение на главную роль Бруно Ганца из-за низости его венских коллег стало невозможным, Паула Вессели, моя первая и единственная Генеральша, тоже отказалась от участия в спектакле, а поскольку я, из-за безрассуднейшим образом заключенного с Бургтеатром договора о постановке “Охотничьего общества”, не мог последовать ее примеру, мне в конечном итоге пришлось присутствовать на первом представлении моей пьесы, которое я могу охарактеризовать только как неаппетитное и которое, на что я уже намекал, осуществлялось даже без добрых намерений, как и многое другое, если не вообще все, чем занимается венский Бургтеатр: потому что эти абсолютно бесталанные актеры, исполнявшие главные роли, при малейшем сопротивлении публики братались с ней — именно тем бесстыдным образом, каким все венские актеры уже на протяжении нескольких веков как бы в силу традиции всегда братаются с публикой и совершают низости по отношению к разыгрываемой ими пьесе и к ее автору, которому они тотчас же и без малейших угрызений совести наносят удар в спину, потому что публике данная пьеса и ее автор уже с первых мгновений не понравились, потому что публика не понимает автора и его пьесу, потому что для нее и пьеса, и автор чересчур трудны; ведь венские актеры и особенно так называемые актеры Бурга отнюдь не собираются (выражаясь фигурально) бросаться в огонь — что было бы совершенно естественно и что делают все другие актеры в Европе — за автора и его пьесу (тем более новую, пока не опробованную), а напротив, мгновенно показывают спину и самому автору, и его пьесе, едва замечают: публика не воодушевлена тем, что она увидела и услышала сразу же после поднятия занавеса. Актеры мгновенно объединяются с публикой, и начинают проституировать себя, и превращают эту так называемую первую сцену немецкоговорящего региона, как они сами называют свой театр, инфантильно завышая оценку собственной значимости, в первейший в мире театральный бордель — и ведь они делали это отнюдь не только в тот роковой вечер первого представления моего “Охотничьего общества”. Так вот, эти актеры Бургтеатра сразу же после поднятия занавеса (я наблюдал все с моего места на галерке), увидев, что с самого начала что-то, как говорится, не заладилось, ополчились против меня и моей пьесы и, соответственно, сразу же стали действовать против меня и пьесы; и весь первый акт провели настолько грубо, будто, если уместно так выразиться, играли в моем “Охотничьем обществе” лишь по долгу службы, будто хотели сказать: мы, мол, против этой ужасной, низкокачественной, отвратительной пьесы — в отличие от дирекции, которая принудила нас выступить в этом спектакле. Да, мы играем эту пьесу, но вместе с тем не хотим иметь с ней ничего общего, мы играем эту пьесу, но она ничего не стоит, мы играем эту пьесу, но против собственной воли. Они мгновенно объединились с ничего не подозревавшей публикой, а меня и мою пьесу, как говорится, принесли в жертву и тем самым предали также моего режиссера, а из моего “Охотничьего общества” с величайшим бесстыдством выхолостили все духовное содержание. Я, разумеется, написал совершенно другую пьесу, нежели та, которую эти подлые актеры, предатели искусства, сыграли в вечер премьеры. Я едва выдержал первый акт и сразу же после того, как опустился занавес, вскочил с места и выбежал из зала, ясно сознавая, что меня умышленно и отвратительнейшим образом обманули. Уже после первых реплик я понял, что актеры играют против меня и хотят уничтожить мою пьесу, они уже с первых минут наполняли ее своим не-искусством и своим подлаживанием к публике, они предавали меня, а мою пьесу, рождению которой должны были помогать со всей страстью, как акушерки — рождению ребенка, бесстыдно выставляли на смех. Когда я, спустившись с галерки, выбежал в гардероб, гардеробщица спросила меня: “Неужели и господину автору не понравилось!?” Злясь на собственную противоестественную глупость, которая побудила меня доверить постановку “Охотничьего общества” Бургтеатру, и на заключенный мною тупоумный договор, я сбежал вниз по ступенькам и покинул Бургтеатр. |
