|
— Я не плачу. Падчерица пытливо заглянула в застывшее лицо отчима. Глаза у него были сухие. А взгляд отрешенный. — Я слышу, — негромко сказала она. — Просто у тебя все не как у людей. Поэтому и слез нет. Клесх медленно повернулся. Как сильно она похожа на мать. Даже говорит её словами. «Все не как у людей…» Черная тоска снова стиснула горло. Обережник поднялся. — Идём. Холодно. Клёна вдруг порывисто обняла его и сказала: — Ты прости меня! Прости меня за всё! Я… я просто глупая! — из её глаз текли и текли слезы. Часто она теперь плачет. Почти постоянно. Как приехала накануне, так и заливается. А раньше ведь было слезинки не выжать. Гордая. — Хорошо, что ты это понимаешь, — сказал он. Девушка отпрянула, испугавшись, а потом посмотрела внимательнее в его лицо и улыбнулась. На ресницах поблескивали льдинки. Клесх обнял падчерицу. Он опять не знал, что сказать. Поэтому просто сжал в объятиях и сразу же отпустил. Да ещё повторил: — Идем. Они отправились обратно. Клёна ещё судорожно всхлипывала, вытирала ладонями замёрзшее лицо, а отчим размышлял, как с ней быть? Девка на выданье, красы такой, что поглядишь — глаза сломаешь. А в Цитадели одни парни. Ну, к чему ей с будущим обережником миловаться? Материну судьбу повторять? И не отошлешь ведь, некуда, да и опасно… Клесх смотрел на падчерицу, гадая — как отцы управляются с дочерьми? Что с ними делать? Как уму — разуму наставлять, да и можно ли? Ты ей про здравый смысл, про то, что не всякому верить можно, а она глазищами хлоп — хлоп и слезы сыплются… И ещё, поверх всех этих тяжких дум, не давала покоя другая мысль. Которая была много важнее мыслей о Клёне. Что делать с Беляном и Лютом? Что с ними, Встрешник побери, делать? * * * Белян сидел на топчане и мастерил из прелой соломы крошечных человечков. Такими он, как все деревенские ребятишки, играл в детстве. Глупость конечно, но больше ему тут нечем было заняться. Человечков набралось уже больше дюжины, он рассадил их вдоль стены. Дважды в день юноше приносили еду. Утром миску каши, ломоть хлеба и ковшичек молока. Вечером — похлебку и сухарь. Да ещё кувшин воды — пей, сколько влезет. Но ни пить, ни есть не хотелось. Пленник то ходил из угла в угол, то возился на топчане, то вздыхал, то мастерил из соломы человечков, то снова ходил… Волк, томившийся в соседней темнице, иногда выл. Он любил это делать, когда тишина становилась звенящей. Тогда Охотник, несущий стражу у входа в казематы, злобно рявкал на узника, а тот насмешливо отвечал: — Не ори. Я проверяю. Вдруг спишь. Белян же, в отличие от оборотня, старался вести себя тихо, быть учтивым и услужливым, чтобы к нему не относились, как к бешеному зверю. Увы, эти усилия его стражей не смягчили, напротив! Смирного угодливого пленника недолюбливали. Видать, решили, лицедействует, а сам держит зло за душой. Но он не держал. Просто хотел жить и боялся пыток. На топчане в длинном рядке человечков появился ещё один, когда засов на двери темницы заскрежетал в пазах. Узник тут же вскочил на ноги. Время вечерней трапезы ещё не настало, значит… — Выходи, — приказал стоящий в дверях статный парень. Ходящий засуетился: пригладил волосы, одёрнул рубаху и шмыгнул к выходу. — Эй, — Охотник постучал кулаком по двери соседнего каземата и посветил сквозь решетку внутрь. Из каморки злобно рыкнул оборотень, которого яркое пламя ослепило, больно резанув по глазам. — Не ори, — язвительно сказал ему человек. — Я проверяю. Вдруг спишь. Белян прикусил щеку, чтобы не прыснуть со смеху. А волколак лязгнул зубами и… расхохотался: — Не сплю. Если девку какую нибудь мне приведешь испортить, так и вовсе скучать забуду. — Скажи спасибо, что не оторвали ещё то, чем девок портят, — ответил страж и подтолкнул Беляна к выходу: — Иди, иди, чего встал? Тот поспешно прибавил шагу. |
