|
Он покачал головой. Стряпуха отвернулась и снова набросилась на тесто. Тамир подумал, что, если бы она могла, то набросилась бы с такой же яростью на него, за то что пришёл и наблюдал, как она плачет по неведомой и, в общем то, совсем неинтересной ему причине. — Чего встал? — сердито повернулась Лела к незнакомцу. Она ненавидела себя за то, что кто то застал её в слезах, ненавидела Цитадель, ненавидела эту проклятую поварню, ненавидела своё одиночество, ненавидела мужчину, смотревшего на неё. Единственная радость была в её жизни — рано утром прийти сюда месить тесто, на нём вымещая и обиду, и боль, и унижение. Выплакаться, когда никто не видит, когда никто не спросит, не станет жалеть или осуждать, говоря, что поделом. Выплакаться и весь день потом хранить ледяное презрение. Лела надеялась, колдун развернется и уйдет. Но он продолжал стоять и немигающим взглядом наблюдать за тем, как она выплескивает злобу и досаду на будущих хлебах. Вот что ему надо? Рыдания душили девушку. Неужто ей теперь и в том, чтобы выплакаться в одиночестве, будет отказано? Или Глава нарочно приставил этого хмурого чужака — глядеть, не удумала ли дочь казнённого посадника какую пакость? — Чего ты смотришь? — снова повернулась девушка к равнодушно молчащему обережнику, и вдруг воскликнула, едва не сорвавшись на рыдания. — Лучше бы муки подал! Он отлепился от косяка. Прошел к рукомойнику, сполоснул ладони, вытер их о чистый рушник, зачерпнул из мешка горсть муки, бросил на доску. Потом, так же молча, взял девушку за запястья, вытянул её руки из теста и отодвинул стряпуху от стола. Лела завороженно следила за тем, как смуглые ладони ловко обкатывают тесто в муке. — Что ты его колотишь, как бельё в полынье? — спокойно спросил мужчина. Девушка не нашлась, что ответить. Она застыла возле окна, держа на отлете измазанные в муке и тесте руки. — Как тебя зовут? — спросил колдун. Она ответила: — Лела. Он кивнул. Тогда она спросила: — Хочешь сбитня? И он кивнул ещё раз. * * * Лют однажды расспрашивал Лесану про солнце. Это было ещё до битвы на гати, когда они ездили с ним по сторожевым тройкам. — Лесана, — волколак сидел на ступеньках крыльца и смотрел в ночное небо: — А солнце, оно какое? Обережница пожала плечами. Она стояла рядом и задумчиво глядела на звёздную дорожку. — Теплое… Радостное… Оборотень хмыкнул и посмотрел на собеседницу: — А лицо есть? — он кивнул на маслянисто — жёлтую луну, которая смотрела вниз, склонив скорбный лик. Лесана сперва не поняла, а потом рассмеялась: — Не знаю, нет, наверное… — Почему не знаешь? — удивился Ходящий. — Оно очень яркое, Лют, — терпеливо объяснила девушка. — На него нельзя смотреть. А если смотришь, то слепнешь, ничего не видишь. — Слепнешь? — он вскинул брови, отчего стало ясно, что слова обережницы не вызывают у него доверия. — Оно ярче луны, — с улыбкой объяснила собеседница. — Много — много ярче. Люди на него не могут глядеть. — Я знаю, что ярче, — сказал оборотень. — Я не знал, что вы тоже не можете на него глядеть. Вот бы посмотреть… Девушка спросила: — На что? — Ну, как это, когда солнце, — Лют развел руками: — Вот небо, оно чёрное… — Голубое, — улыбнулась Лесана. — Днём небо голубое. Или синее. Как незабудки. Волколак озадачился и даже уточнил: — Не чёрное? — Нет, — она снова улыбнулась. — Совсем не чёрное. И звёзд нет. А облака белые, как сливки. Или сизые бывают, словно крылья горлицы, или желтые, как пенки, а на закате ещё красные, будто калина… Лют вздохнул: — Поглядеть бы… Он был любопытным. |
